— Правильно сделали, что дали по зубам! Мало только дали, надо было врезать посильнее!.. Я от тебя этого не ожидал! Бедная Лийсау связалась с таким козлом!

Но Саломэки, по-видимому, нисколько не раскаивался. Вдруг он засмеялся. Правда, как-то странно: не то смеялся не то плакал. Потом простонал, как раненый олень:

— Бедная Лийса! О, святая Сюльви, ну и болван же ты!.. Так у нее, у бедняжки Лийсы в спальне, мне рожу то и расквасили! У нее там был какой-то хмырь!

Служба в учебном центре продолжалась. Но было заметно, что внеурочной муштры стало значительно меньше. Настроение поднялось уже и оттого, что строевая подготовка закончилась и теперь начиналась собственно специальная — противотанковая. И снова они были полны надежд:

— Теперь пойдут игрушки, ребята. Начнем заниматься пушечкой.

— Ах ты простота! Попробуй потаскать эту пушечку по лесам да по сугробам, так узнаешь, какие это игрушки.

— Нет, черт возьми, когда же все кончится?. Я бы полжизни отдал, чтоб только на фронт попасть.

— И не говори!

Попасть на фронт, какое это было счастье! Там тебе свобода, там регулярные отпуска — по очереди! И ты приезжаешь домой и можешь травить баланду, как фронтовик, мол, там «снаряды визжали точно поросята, но наши парни только почесывались». Каждый из них читал и слышал рассказы о фронтовой жизни. И большинству эта жизнь представлялась в романтических тонах. Дескать, там иногда ты стоишь на посту, и на тебя, как по заказу, прет танк противника. Ты его тут же, конечно, уничтожаешь, а потом снова в отпуск. Правда, случалось иной раз, что кое-кто и погибал геройской смертью, но это «миг один, боли не почувствуешь» — так об этом говорили бахвалясь.

Но пока еще отправка на фронт была лишь мечтой. Сперва предстояло научиться расправляться с врагом. И тут опять их ожидало разочарование. Они воображали, что противотанковая подготовка легче пехотной. Однако ползание с винтовкой по сугробам показалось им детской забавой в сравнении с тем, что теперь им надо было еще таскать на себе пушку. Промокшие до нитки и совершенно разбитые, возвращались они с учений, вяло ругались и с ужасом думали, что завтра начнется все сначала. Дни были на редкость красивые, ясные и морозные, а по вечерам сияла луна. Но любоваться природой было некогда. Да и не до того. Только развспоминаешься, душу разбередишь. И вообще было не до чего. Если, бывало, кому-то попадалась на глаза газета и он начинал рассказывать об отступлении немцев, слышался чей-нибудь раздраженный голос:

— Ну и пусть отступают, сатана им в зад! Сразу и у нас бы тут заварушка кончилась.

Единственная новость, которая вызывала интерес, — это сообщение о том, что отпускникам разрешили самим покупать водку в магазинах Алко. Но и эта радость была недолгой: ведь тут держат без отпусков!

Иногда, правда, пускали в увольнение. Но что в этом проку? Возвращаясь, они ругались на чем свет стоит.

— Господа начальство, черт их побери совсем, знай себе наслаждаются. Водят своих девок в ресторан, угощают допьяна. А солдат — ходи да облизывайся.

Однажды вечером по ротам объявили, что егерь Хейно осужден за. дезертирство на полгода тюрьмы.

— Елки-палки, ребята!.. Значит, он попался.

Приговор казался чудовищным.

— Полгода — за что? Он же ничего не сделал!

— Кажется, можно сократить, если на хлебе и воде?

— Молено. Тогда тридцать шесть суток.

— Да, да, но он же снова попадет сюда, рекрутом на

второй срок….

Этого они боялись больше всего, это. было как смертный приговор. Что угодно можно выдержать, но только не. это. Армия выложила на стол козыри, против которых все. бессильно. Понурив, головы, они сдавались. Теперь из них можно сделать таких солдат, какие армейскому начальству и требовались.

В один прекрасный день Куусисто упал в обморок в строю. Его уже несколько дней, лихорадило, но он не хотел идти к врачу. Потом кто-то говорил, что. он висел на волоске между жизнью и смертью… Но едва ли кто-нибудь его, пожалел. На медицинском осмотре, у Куусисто нашли какой-то изъян и отправили было на перекомиссию. Но Куусисто решительно, отказался и вернулся обратно в строй. При этом он нажил себе новых врагов.

— Проклятый военный маньяк! Оставили бы его здесь в рекрутах, раз он такой любитель муштры.

Во втором взводе второй роты мало-помалу стала восстанавливаться прежняя дисциплина. Близкий друг и приятель Пуллинена, капрал Линтунен, начал драть глотку и командовать. Он был преподавателем того же типа, что и младший сержант Пуллинен, да к тому же еще и подражал ему. Но тут совершенно неожиданно произошла перемена. Однажды, когда взвод штудировал «онежские волны», в казарму вошел незнакомый сержант. Линтунен поспешил отдать рапорт по форме, но сержант махнул рукой, нахмурился и спросил:

— А чем это вы занимаетесь?.

— Это «онежские волны», господин сержант!

Сержант звучно прокашлялся и окинул капрала долгим внимательным взглядом.

— Э-э, того… а ты сам-то видал эти волны? Никак нет, господин сержант!

Весь взвод, не дыша, стоял навытяжку, точно шест проглотивши. В этом сержанте было что-то странное, непривычное. На нем была старенькая шинель с «лычками» на погонах, а не на петлицах, как у преподавателей учебного центра. К тому же он был немолод и казался усталым и больным. Что он за человек, в самом деле?

Сержант снова прокашлялся.

— Э-э, я-то вот их видел и даже плавал на этих волнах. Так что могу и тебя поучить. Ну-с.

Капрал смотрел на сержанта, ничего не-понимая, и пытался изобразить на своем лице улыбку.

— Э-э, я не успел сказать, что меня к вам назначили помощником командира взвода. Понятно?

— Так точно, господин сержант, — подтянувшись, выпалил Линтунен.

— Ну, а раз понятно, так я для начала и покажу тебе эти «онежские волны». Ну живо, марш, марш!

В тот же вечер весь учебный центр уже знал, что во втором взводе второй роты появился новый помкомвзвода. Что он был ранен на фронте, несколько месяцев пробыл в госпиталях. А тут начал с того, что на глазах у взвода целый час муштровал капрала. И самое удивительное, новый сержант сказал, что, пока он здесь, во взводе не будет ни «онежских волн», ни тому подобной бессмысленной муштры. От этого, мол, на фронте, проку нет.

— Черт побери, ребята, вот бы и нам такого сержанта!

Каждый взвод мог только мечтать об этом.

Налетели метели, земелька завьюжена,

Ийта-молочнйца нынче простужена.

А мы, хайдули-хайдули, песни поем,

нам, хайдули-хайдули, все нипочем!

Было воскресенье, и во втором взводе второй роты — настоящий выходной день.

Раньше воскресенье значило непрерывную гонку, а с тех пор, как пришел сержант Мюллюмэки, — отдых.

Другие преподаватели тоже расходились кто куда, так что опасаться надо было лишь дежурного офицера. Поэтому в коридоре всегда кто-нибудь стоял на стреме, чтобы подать знак о приближении «тучи». Некоторые ребята валялись на койках, с разрешения сержанта, разумеется. «Только смотрите, чтобы койки были в порядке, если начальство нагрянет».

Ниеминен играл с Мюллюмэки в карты. Он уже проиграл, несколько раз, и это его страшно удручало. Взорвавшись, он крикнул парню, который лежал в углу и горланил песню:

— Замолчи ты там! Ишь разошелся…

— Пускай себе поет, — добродушно сказал сержант, довольный выигрышем. — Ну, ходи.

Дверь приоткрылась, и «караульный» подал сигнал:

— Подъем! Туча находит! —

Все пришло в движение. Приводили в порядок койки, наскоро обувались. Сержант Мюллюмэки застегнул крючки воротника и обругал «караульного»:

— Кричит так, что в городе слышно!..

Он быстро проверил порядок в казарме и направился к двери, чтобы отдать рапорт. В тот же миг дверь распахнулась, и Мюллюмэки с изумлением уставился на вошедшего солдата.

Тот доложился: