— Что это? Ага, пропуск для свободного хождения вечером!

— И постоянный.

— Фу, черт! — Хейно внимательно исследовал пропуск.

— Так и есть. Смотрите-ка! Везет же парню…

— И не нужно возвращаться к восьми часам, — добивал их Ниеминен. — Кивеля говорит, валяй хоть до утра, лишь бы утренний кофе был сварен вовремя. Какой Кивеля?

— Полковник. Такой, знаешь, свойский парень! Сразу мне сказал, чтобы я Других никого не слушал, что, мол, главное, я должен — приносить жратву из офицерской столовой. И жить у полковника на кухне.

— Лакей, значит, — усмехнулся презрительно Хейно.

А Хейккиля все улыбался:

— Стало быть, и ты теперь начальство. Раз ты можешь никого не слушать, кроме полковника.

— И не слушаю! А иначе невозможно, Там же, знаешь, начальство кишмя кишит! Все сплошь капитаны да лейтенанты, только несколько прапорщенят, затесалось.

— Какого же черта их столько нагнали в одну кучу? — заинтересовался Хейно.

— Я же сказал. Изучают ближнюю оборону.

— Ха! Офицеры? — притворно изумился Саломэки, — Ведь их дело натиск. Пусть лучше бабенки от них обороняются.

Ниеминен бросил на него презрительный взгляд:

— Они, видишь ли, офицеры, а не такие хамы, как ты.

— Ну, они ж не мальчики из воскресной школы, — буркнул Саломэки, разглядывая пропуск. — Да, пропуск постоянный, не шутите. Теперь тебе, Яска, надо завести в городе любовницу, а то зря пропадает пропуск.

Ниеминен выхватил у него пропуск и спрятал в нагрудный карман. Он собрался уходить, решив, что товарищи завидуют ему.

— Потерпите уж, как подобает рекрутам, — сказал он, словно в отместку за их насмешки. Они с досадой смотрели ему вслед. Ниеминен ловко устроился, если только не врет. У Саломэки же были некоторые сомнения на этот счет, и он предложил:

— Я знаю, парни, что надо сделать. Давайте в первое же увольнение пойдем и посмотрим за Яской. Я подозреваю, что он нас просто дурачил.

Увольнение удалось получить только на воскресенье — всю неделю обучались военному делу. Ниеминен попался им навстречу. Вид у него был весьма жалкий. Глаза красные, набрякшие, глядели вкось.

— Ай, мать Христова, — воскликнул Саломэки. — Ясна пьян!

Нне… Не пьян, а с похмелья, — сипло возразил Ниеминен. — Вчера вечером пришлось н-немного вкусить…

— С полковником? — иронически ухмыльнулся Хейно.

— Да, и с ним. И с целой компанией. Теперь надо бы раздобыть опохмелиться.

— Себе?

— Да нет же, полковнику.

Ребята смотрели на Ниеминена, не переставая изумляться. С чего вдруг он стал таким? Ведь раньше он, кажется, никогда не пил? Хейккиля и сейчас не верил, думал, что притворяется, разыгрывает. И, подойдя вплотную, потянул ноздрями воздух.

— В самом деле перегаром несет, — подтвердил он. — Ну, что мыс ним будем делать?

— Давайте все вместе набьем ему морду, — предложил Хейно почти всерьез. — Он стал господским лакеем.

— Понюхай вот это! — озлился Ниеминен. — Дайте же я объясню. Эти курсы рассчитаны на неделю. Вчера был прощальный ужин. Привезли из Сортавалы сотню бутылок водки. И я их приправлял — добавлял фруктовой эссенции и сахару. И так как я должен был все время пробовать, чтоб, видишь ли, понравилось и бля… женщинам, так оно в башку-то и ударило.

Ниеминен причмокнул пересохшими губами, потом зачерпнул рукой снегу и, пососав его, продолжал:

— Но теперь уж я знаю, что они не пай-мальчики из воскресной школы. Вы бы только посмотрели! Девки голые! Один капитан на столе плясал — тоже в чем мать родила… А потом, ночью! Я слушал, и меня рвало. Ни за что бы не поверил…

— А про меня ты верил, — вставил Саломэки, подмигнув остальным.

— Ну, ты другое дело, а они!.. У меня до сих пор в голове все путается. Одна бабенка даже ко мне в кровать лезла, — глаза Ниеминена расширились, от ужаса, — голая! Говорит, что те все, мол, ей не соответствуют! Ни на что, мол, уже не способны…

— Ну, а ты, ты-то как? Соответствовал? — нетерпеливо спросил Саломэки.

Ниеминен бросил на него уничтожающий взгляд:

— Я же не ты! Я ее выгнал. А утром подал заявление, чтобы меня отпустили в часть. Но полковник даже читать не стал. Ну скажите, братцы, что мне делать? Я знаю! — мгновенно сообразил Саломэки. — Поменяемся местами! Ах, святая Сюльви, я бы им дал такого дрозда!

Ниеминен только рукой махнул и посмотрел на часы!

— Мне пора. Полковник отпустил только на час. Пойдемте, ребята, поговорим по дороге.

Они пошли за ним. Разговор не клеился. Ниеминен все сосал снежный комок. Наконец он заговорил, как бы сам с собой:

— Я всегда думал, что офицеры культурнее других. Больше я так не думаю. Такого разврата я вовек не мог бы себе представить. А ведь из этих господ большинство, наверное, женаты.

— Ну, одно другому не мешает, — сказал с ухмылкой Саломэки.

Пришли в городок. Ниеминен зашел в ресторан и тотчас вернулся с поллитровкой в кармане.

— Только показал записку полковника, и сразу — будьте любезны! А нашему брату ни за что бы не дали. Ну почему так? Чем солдат хуже?

Хейно толкнул Хейккиля в бок й сказал со смехом:

— Слышь, Войтто, что говорит этот баламут? Он же набрался коммунистической пропаганды.

Хейккиля рассмеялся, а Ниеминен обиделся:

— Ну, знаешь, если мои слова коммунистическая пропаганда, так, значит, я сроду коммунист!

Они проводили его еще немного и пошли назад. Саломэки все не мог успокоиться:

— Ах, святая Сюльви, этот Яска не видит своей же выгоды. Я бы, кажись, полжизни отдал, чтоб побывать на его месте.

Они весь вечер бродили по боковым улочкам, чтобы не натыкаться на начальство. Идти, собственно, было некуда, поскольку в карманах пусто. Только в двенадцать они, продрогшие, вернулись в казармы и доложились дневальному. В казарме было, по крайней мере, тепло и можно было согреться, но раньше времени возвращаться в неволю им не хотелось.

В шесть утра снова подъем — и все как обычно. Господи, когда же конец? Они боялись даже говорить об этом. Ведь уж столько раз они ошибались. Но в глубине души у каждого теплилась надежда, что, может быть, сегодня объявят: — Обучение закончено. Завтра отправляетесь на

— По вагонам!

Команду подали спокойно. Никого не нужно было подгонять. Всякий понимал, что если замешкаешься — получишь худшее место. Поэтому все дружно бросились к теплушкам. У дверей образовалась страшная давка. Саломэки успел первым ворваться в вагон и орал как ошалелый, дико вращая глазами:

— Эй, парни, сюда! Пена, Ясна, Войтто — сюда живо!

Он захватил ближнюю к двери скамейку и сталкивал с нее всех чужих.

— Здесь занято! Ты что, не слышишь, балда стоеросовая!

Куда-то их отправляли. Конечно, никто не знал, куда именно. Но одно, во всяком случае, несомненно: обучение закончено. Пару месяцев тому назад, правда, тоже так думали, и ошиблись. Но теперь ошибки быть не может. Все роты получили новенькое оружие и финское армейское обмундирование. Теперь они уже не новички в армии, а настоящие «заслуженные солдаты».

Весна чувствовалась во всем. Солнце ярко сверкало и пригревало совсем по летнему, хотя на земле еще лежал снег. На станционном дворе, мощенном булыжником, было сухо. У входа на станцию стояли несколько военных и с ними женщины. У Саломэки глаза тут же разгорелись.

— Ах, святая Сюльви, неужели в этом городишке были такие крали! Вы только посмотрите, бродяги, вон та брюнетка — какова? Какая фигурка!..Фу-ты ну-ты!.. Хороша!

Ниеминен посмотрел и залился краской.

— Я ее уже видел. Это она тогда лезла ко мне.

— И ты, болван, прогнал ее!..

Саломэки просто рассвирепел:

— Да тебя за это расстрелять мало! Ох, святая Сюльви, надо ж быть таким идиотом!

Гей, ребята, гляди! — Хейккиля встал в дверях и замахал руками кому-то показавшемуся из-за угла станции. — Мюллюмэки идет!.. Эй, Мюллюмэки! Сержант подошел..

— Что, отправляют вас? Понятное дело.

— А ты тоже с нами едешь? — обрадовался Ниеминен.