- Давайте пойдем послушаем их, - протирая пенсне, мирно сказал Николай Иванович. Ему не хотелось спорить. - А митинг разрешил я.
Это он тут же придумал. Все дружно на него набросились. При этом даже Олимпиада Самсоновна, даже Анечка почувствовали облегчение: нарушили порядок, оказывается, не ребята, они по-старому послушны, дети же, а необдуманно поступил учитель…
- Вам следовало доложить мне, - еще хмурилась Олимпиада Самсоновна. - Я, конечно, не пойду на это странное собрание. Но вам, как дежурному учителю, следует там быть.
Вместе с Николаем Ивановичем к ребятам направились еще несколько учителей.
В зале, где собрались ребята, не хватало мест. Толпа в коридорах, галдеж не давали начать митинг, как Ларька ни надрывался. Решили выбраться в коридор. Но и в коридоре оказалось тесно. Тогда хлынули во двор.
Теперь, когда они чувствовали плечи и спины друг друга, когда увидели, что их много, что они - сила, за много дней впервые зазвучал смех и даже холод был не так страшен. Малыши, у которых нечего было надеть, теснились на крыльце, выглядывали в двери. Ростик и гопкомпания залезли на крышу - для «шухеру», как пояснил Ростик, - и приплясывали там, отказываясь спуститься вниз. По углам здания, там, где спускались водосточные трубы, стояли две здоровенные бочки, полные темной, промерзшей воды. Одну из них Ларька избрал трибуной. Ему кричали со всех сторон, чтобы начинал, и он полез на бочку. Осторожно выпрямился, стараясь не поскользнуться на обледенелых краях, и стоял несколько секунд, приоткрыв рот, не то усмехаясь, не то сердясь - никогда нельзя было у него разобрать… Все ждали, что он скажет, притихли. Ему стало не по себе перед этой огромной толпой ребят, задравших к нему худые, заморенные, сопливые лица…
Аркашка, который стоял у самой бочки, болезненно сморщился, переживая странную паузу. Он чувствовал, что Ларька оробел. И страстно желал оказаться на бочке вместо Ларьки: уж он-то сказанул бы, что надо…
Ларька не понял, как это вышло, вроде и не он все делал, только взлетела, будто сама, его рука и его хриплый голос жарко крикнул:
- Домой даешь! Вот что! Даешь домой!
Боже мой, что тут началось… Никто, даже Николай Иванович, который как раз подошел, не ожидал ничего подобного. Шестьсот человек взревели одним ликующим воплем! Тысяча двести рук взлетели к нему! Ларька ошалел от вызванного им восторга. Ему казалось, от ребят хлынула теплая волна и подняла его… А на другую бочку уже громоздился знакомый парень из второго эшелона и, взмахивая руками так, будто решил лететь в Питер по воздуху, кричал что-то тоже о доме…
Все хотели говорить о доме, чтобы скорее туда попасть. Каждый теперь был оратором. И прошло довольно много времени, пока хоть немного выговорились. Только тогда они заметили Николая Ивановича и стали поглядывать в его сторону.
Уловив момент, он сказал:
- Я тоже хочу домой.
Новый взрыв восторга! Все теснятся к нему, позабыв о Ларьке.
- Но я не знаю, как туда попасть.
Общее недоумение, разочарование.
- А вы, Ручкин, знаете?
И снова все мгновенно повернулись к Ларьке, жадно на него уставились.
- Я так скажу, граждане! - закричал Ларька, хотя Николай Иванович говорил нарочито спокойно. - Здесь ждать нечего! Чего мы ждем? Чтобы все передохли?
И запрокинутые лица снизу закричали тотчас вместе с ним:
- Нечего ждать! Нечего! Даешь домой!
Даже Ростик со своими прыгал на крыше и кричал:
- Домой! Домой!
- Как? - погромче спросил Николай Иванович.
Ларька, словно никого не видя, сердито, обиженно смотрел только на него. Честно говоря, у Ларьки все время копошилась мыслишка, что если ребята нажмут как следует на учителей, те придумают, как вернуться в Питер. Прежде всего, Николай Иванович придумает… И вот он при всех задает этот вопрос Ларьке. Более трудного вопроса никогда Николай Иванович не задавал…
У Аркашки под горячими ладонями крошился лед; он умоляюще и грозно смотрел на Ларьку, требуя что-то придумать, ответить Николаю Ивановичу… И все так смотрели.
- Сидеть тут нечего! - отчаянно крикнул Ларька. - Построим колонну, и все, как один человек, пойдем до станции! Пусть вместо трех эшелонов дадут один! Уместимся! Влезем! И поедем!
Снова всплески радости и крики:
- Ура! На станцию! Поедем!
- В городе - тиф, - нерешительно сказал Николай Иванович. - По дороге заградительные отряды, в город нас не пустят. На станции - тоже тиф, мертвые вповалку с живыми. У случайных поездов - свалка, чтобы залезть хоть на крышу, стреляют друг в друга. И на запад поезда идут только к фронту, дальше не идет ни один поезд…
Он говорил, запинаясь, - видел, как тускнеют лица ребят. Как от него отворачиваются. Не хотят его. Кто-то свистнул. Но куда хуже прозвучали угрюмые голоса:
- Выходит, верно… Все тут перемрем…
- Кто может выполнять хоть небольшую работу, надо расходиться по деревням, - посоветовал Николай Иванович. - Пережить эту зиму…
Тут он неожиданно замолчал, и все начали оглядываться.
От проселочной дороги, которая под снегом смотрелась ровнее, чем поля вокруг, шли трое… Впереди спотыкалась девочка, прихрамывала, едва не падала. За ней, стараясь не отставать, - двое мальчишек. Они торопились; нетерпеливее всех - девочка. Что-то в ней было знакомое; но даже когда она подошла ближе, ее не сразу узнали. Испуганно морщились: неужели это Катя? И месяца не прошло, как расстались, а что с ней сделали… Она выглядела сгорбленной старушкой; кожушок, из дыр которого торчала свалявшаяся овчина, задубел от навоза; у нее было серое лицо, слезились глаза, жалко дрожали бесцветные губы…
Ее старая подруга Тося и другие девочки притихли, объясняя, что не узнают Катю, хлопотали около нее, уговаривали идти в дом, лечь в постель. Она мотала головой так, что отлетали слезинки; ей хотелось быть со всеми.
Ларька, делая вид, будто не заметил Катю, зло крикнул Гусинскому и Канатьеву:
- Эй! Николай Иванович говорит, в деревне нас ждут! Вы чего обратно прибежали?
- Всю ночь шли, - бормотал Канатьев, все еще затравленно озираясь, будто ждал погони. - Разок передохнули только, падала Катя. И утром шли, и днем…
Николай Иванович с надеждой взглянул на Володю Гольцова. Хотя он тоже прошагал всю ночь, и утро, и день, но выглядел не только свежей своих попутчиков, но здоровее всех, кто оставался в приюте.
- А вы, Гольцов?
На щеках Володи заиграли ямочки, на губах - самодовольная улыбка:
- Знаете, это все зависит от того, как себя поставить, - поделился Володя жизненным опытом. - Обухова все навоз выгребала, хотела что-то доказать…
- А ты за лакея в трактире был! - нахмурился Гусинский. - Шестерка.
Ларька наклонился с бочки, осклабясь и ожидая дальнейших разоблачений. Он не любил Володю…
- Значит, и в деревне делать нечего, - зашумели между тем вокруг Николая Ивановича.
Он сказал несколько растерянно:
- Друзья, вы знаете, мы пытались связаться с Питером. Не вышло. Местная власть в помощи нам отказала. Предлагают всех раздать по деревням… Да, в деревне с непривычки очень трудно, но каждый будет сыт, проживет в тепле. А к весне все решится!
Снова Ларька, потом Аркашка и другие ребята страстно призывали прорываться домой любой ценой…
- Может, половина ребят погибнет! - хрипел Аркашка, потрясая кулаками. - Зато другая половина увидит и Москву и Питер! А тут - перемрут все!
- У нас нет выхода, - хмурился с бочки Ларька. - Учителя тоже понимают, что здесь оставаться нельзя. Скажите, Николай Иванович, можно здесь оставаться?
Николай Иванович промолчал.
- Видите? Расходиться по деревням? Но сейчас нас почти восемьсот человек. Мы - сила. А разбредемся по два-три человека, тогда что? «И никто не узнает, где могилка моя…» - Он быстро, сердито усмехнулся. - Помните, как мы пели: «Врагу не сдается наш гордый «Варяг», пощады никто не желает»? Давайте не сдаваться! Давайте бороться! У нас должен быть один лозунг - даешь домой, и никаких гвоздей! И тогда мы дойдем!