Володя и Катя молча показали ему свои простые серебряные крестики, смущаясь, что шнурки засалены.
- А те? - кивнул Фома Кузьмич на Гусинского и Канатьева, которые несколько отстали.
- И те! - твердо ответила Катя, не давая сказать Володе. Они хорошо знали, что у Гусинского никакого крестика на шее нет.
Фома Кузьмич пустился расспрашивать, как ребята жили в Питере, кто их родители, какое имели состояние. Катя отвечала следом за Володей, но от этих расспросов снова подобралась тоска… Она так ясно увидела маму, ее молящие, в слезах глаза, трясущиеся щеки, дрожащие губы, которые пытались кричать что-то очень важное, когда теплушка уходила от питерского перрона… И своих братиков, близнецов, как они цеплялись за нее и ревели, когда она прощалась, уезжая… Боже мой, живы ли они?
Володя и тот приуныл. Вспоминался ему почему-то почтенный седоусый швейцар, кавалер, награжденный крестом за Плевну, толстая вишневая дорожка, прижатая золочеными прутьями к ступеням широкой лестницы, которая вела в их квартиру на третьем этаже, натертые полы, на которых по утрам весело играло солнце, его кабинет, низкий диван и охотничье ружье над ним, шкаф с книгами, зеленое сукно стола, такого же, как у отца, бронзовую лампу… Отца и мать он как-то не видел: они, похоже, снова были в отъезде. И так захотелось ему домой, что он едва не взвыл и сердито замолчал, не отвечая Фоме Кузьмичу.
На выезде из города поперек легла глинистая лужа. Володя успел прыгнуть в телегу, протянул руку Кате. Но Фома Кузьмич сердито велел ему сойти.
- Куда же я сойду? - удивился Володя. - Тут грязно.
Фома Кузьмич сам прыгнул в грязь, рассердился:
- Ты что, совсем дурной? Лошади трудно…
Володя, пожимая плечами, слез. Холодная глина облепила туфли, полезла внутрь. Он шел около Кати и раздраженно удивлялся:
- Как будто лошадь важнее людей. Странно…
- Но ведь это хорошо, что он пожалел лошадь. Значит, он добрый.
- Ну да, лошадь жалко. Только нас никто не жалеет.
- Послушайте, Володя, не надо так. - Катя тронула его за рукав изрядно засаленной гимназической тужурки. - Понимаю, тоскуете о доме. Я тоже. В сущности, все очень хорошо. - Она храбро улыбнулась. - Я вспоминаю книгу, которую вы мне давали читать. О крестовом походе детей. Как они шли через всю Европу в Палестину, веря, что это им, детям, суждено…
- При чем тут крестовый поход? К тому же те дети погибли.
- Может, и мы погибнем, но спасем людей от крови, от жадности. Именно мы, дети. Напомним, что Христос велел любить друг друга, быть добрыми…
Володя невольно покосился на чернобородого Фому Кузьмича с лукавыми глазками и жарким ртом - как раскроет, кажется, горящая печка! - и усмехнулся:
- Послушают вас эти Фомы Кузьмичи, как же…
- Конечно, не послушают, а мы будем говорить свое!
- Побьют.
- Побьют, а мы будем твердить о любви… Это же прекрасно, Володя!
Он явно сомневался, так ли уж это прекрасно…
Когда отъехали верст шесть от города, Фома Кузьмич забеспокоился. По его словам, тут орудовали красные партизаны. Он стал учить ребят, что говорить, если вдруг налетят:
- Вы им толкуйте, что из Питера, что я вас от голодухи спасаю.
Гусинский и Канатьев насторожились, стали расспрашивать, что за партизаны и далеко ли фронт, но Фома Кузьмич отмахнулся от них, настороженно поглядывая по сторонам, цокая на лошадь.
Дорога теперь пошла лесом. С золотых берез, оливковых дубов, красных кленов падали пахучие, свежие капли от прошедшего недавно дождя. И кусты и деревья тоже словно ждали кого-то и стояли настороже. Ребята переглядывались с нетерпеливым оживлением, не замечая, как злится на них Фома Кузьмич. Гусинскому и Канатьеву отовсюду чудились всадники на взмыленных конях. Но никто не вылетал из золотых берез… А лес отступал, и впереди было поле. Когда лес остался позади и за мокрым полем зачернели деревенские крыши, Фома Кузьмич перекрестился, приосанился и подхлестнул лошадь.
Ребята впервые так близко видели поле. Кое-где желтели высохшие и увядшие стебли. Тут шло сражение, и колосья словно пали в бою…
- «Лишь паутины тонкий волос блестит на праздной борозде», - прошептала Катя, жадно глядя вокруг, и засмеялась, заметив, с каким беспомощным унынием смотрит на все это Володя.
Телега въехала в деревню. Ребятам стало неловко, даже Кате. Только сейчас почувствовали, до чего они здесь чужие и беззащитные. Пошли первые избы с пустыми огородами, закрытые ворота, брехучие собаки; начали встречаться люди; все торопливо кланялись Фоме Кузьмичу… Наконец лошадь остановилась около самых высоких и тяжелых ворот и длинного низкого строения, около которого, на вытоптанной земле, стояли несколько мужиков. Здесь был трактир, заезжий двор и дом, где жил с семьей хозяин всего этого богатства, Фома Кузьмич…
Заехали во двор, где пахло теплым навозом. Неловко улыбаясь, оглядываясь по сторонам, не зная, куда себя приспособить и как тут положено вести себя, ребята стояли около телеги. Лохматый пес ринулся на них от сарайчика, где воровал у свиней похлебку. Бесстрашная Катя присела перед ним и протянула руку погладить, да еле успела ее убрать - так свирепо клацнул зубами пес.
- Ты чего собаку дразнишь? - завопила какая-то девчонка с крыльца.
- Все равно собаки меня любят, - гордо сказала Катя, пристально глядя в глаза лохматому псу. И верно, от нее он отстал, привязался к Гусинскому с Канатьевым.
- А вы чего? - прикрикнул на них Фома Кузьмич. - Идите со двора, проситесь у людей, может, кто примет, а мне без надобности вы. Я и так двух дармоедов прохарчить взялся… - Не глядя на оробевших мальчиков, он уже командовал Володе: - Эй, Володька! Лошадь распряги! А ты, девка, как тебя, Катька, что ли, ступай на скотный, вон хозяйка глядит, она тебе сыщет дело… Да работать у меня по совести, не то я вам живо найду укорот!
Володя осторожно приблизился к Фоме Кузьмичу и, хотя тот сердито повернулся к нему спиной, забормотал в эту жирную спину про то, что Фома Кузьмич напрасно думает, будто они какие-нибудь. За него, Володю, родители хорошо заплатят…
- Заплатят! Лошадь до сих пор не распряг?
- Так не умею я, Фома Кузьмич, - несмело улыбнулся Володя.
- Что же тебя, так даром и кормить?
- Почему даром? Мои родители заплатят вам за все!
- Твои родители эвон где! А посередке - фронт…
Фома Кузьмич не договорил - заметил, что вместе с Гусинским и Канатьевым со двора уходит и Катя.
- А ты куда? - крикнул он.
Екатерина подошла и уставилась на него большими темными глазами.
- Не понимаю, - сказала она спокойно.
- Я тебе куда велел идти?
- Зачем вы притворяетесь злым? - продолжала она, удивленно рассматривая Фому Кузьмича. - Мы и так вас боимся… Вот, привезли мальчиков и бросили. Куда им теперь?
- Ладно, Катя, - сказал Канатьев, и они с Гусинским пошли к воротам.
Екатерина смотрела на Фому Кузьмича.
- Панкратовых нехай спросят, - буркнул он.
- Мальчики, - крикнула Екатерина, - спросите Панкратовых, скажите, Фома Кузьмич прислал, а если не получится - возвращайтесь сюда.
- У тебя что, родители тоже из богатеньких? - неласково спросил ее Фома Кузьмич.
- Нет, они бедные, - тряхнула головой девочка.
- Что ж, они и за твой прокорм не заплатят?
- Так ведь я буду работать, - улыбнулась она и пошла, куда ей велел Фома Кузьмич, к скотине.
Нестарая, худая женщина в грязном платке, надвинутом на глаза, взглянула на Катю и, не спросив, как ее зовут, велела убрать и сменить у коров подстилку.
Животных Екатерина не боялась с детства. В пустое стойло надо было пройти мимо двух коров. Коровы стояли к ней задами, худая женщина их доила; одна корова оглянулась на Катю с любопытством, и девочка ей улыбнулась, почувствовав хоть маленькое облегчение… Катя понимала, что ей надо убрать из пустого стойла полужидкое навозное месиво. Она ничего не имела против этой работы, но не знала, как к ней приступить.
- Вон оне, вилы, - равнодушно сказала хозяйка. - Видишь окошко? Бросай туда.