И он пошел было, сплюнув, но вернулся и таинственно прошептал, наклонившись к Мише:
- Может, скоро увидишь маму!
- Нет, правда? - подскочил Миша.
- Все может быть. Что ты скажешь тогда о своем Валерии Митрофановиче?
- Скажу, что вы очень добрый человек…
Не то морщась, не то улыбаясь, словно больной, Валерий Митрофанович еще раз погладил радостно трепещущего Мишу по голове и удалился, велев молчать.
Миша тут же передал разговор Аркашке. Но Аркашка нахмурился и тоже велел помалкивать…
Старшие ребята знали о наступлении наших и ломали головы, как им быть.
Когда белых выбили из Казани, Ларька впервые достал знамя краскома. Хотя и ему и Аркашке очень нравилась Катя, ее не позвали. Ребята забрались в подвал, в заброшенную котельную, где не было ни угля, ни дров, жили одни мокрицы…
Ларька не видел знамени с того дня, как получил его от краскома. Только проверял, на месте ли оно. Он полез на верхотуру, за котел, вытащил обернутый полотенцем сверток, смахнул паутину, медленно развернул, и все увидели плотно сложенное кумачовое полотнище.
- Руками не лапать, - приказал Ларька, когда Гусинский хотел потянуть знамя за кончик, чтобы виднее стала сделанная на нем надпись.
- Под этим знаменем, - мрачно сказал Ларька, - мы соберем свой отряд…
- Красных мстителей! - загорелся Аркашка.
- Лучше красных разведчиков. - Ларька сморщил скуластое лицо так, что глаза стали как прорези в бойнице.
- А что разведывать? - спросил Канатьев.
- Что? Прежде всего узнать, где наши.
- А чего узнавать? - вскинулся Аркашка. - Скоро здесь будут!
- Да, будут! - оскалился Ларька. - А мы?
- Что мы?
- Мы где будем?
Аркашка приуныл:
- Я почем знаю…
Но тут же снова вспыхнул:
- Слушай… давай тут останемся!
- Как ты останешься? - удивился Канатьев.
- Останемся, и все!
- Тебя увезут и не спросят, - махнул рукой Ларька. - Вот если б знать, где наши… Попробовать к ним удрать. Вернуть боевое знамя…
Ребята переглянулись, осторожно улыбаясь, уже завороженные этой мыслью…
- А Катя? - вспомнил Аркашка.
- Взяли б и ее, если б пошла.
- Погоди, а Мишка? - нахмурился Аркашка.
- Дудин, что ли? Мал.
- Что ж, мы его тут оставим?
- Всех не возьмешь.
- Всех! Выходит, мы четверо выскочим, а ребята пусть пропадают?
- Кому будет лучше, если и мы с ними пропадем, - нехотя пожал плечами Ларька.
Когда Аркашка и Ларька начинали вот так спорить, огрызаться и ссориться, Гусинского и Боба Канатьева охватывало беспокойство.
- Ну, чего опять сцепились? - завозился Канатьев, оглядываясь на Гусинского. Тот молча скорчил неодобрительную гримасу. - Еще не договорились, куда бежать, в какую сторону, как это вообще делается, а уже кидаетесь друг на дружку…
Аркашка и Ларька притихли.
- Прежде всего - революция, - проговорил Ларька. - Все другое после.
- А революция для кого? - нахмурился Аркашка. - Для всех! Значит, и для Кати и для Мишки…
- «Для всех!» - передразнил Ларька. - Сказанул тоже!
Аркашка сообразил, что тут он и правда сморозил. Стал выкручиваться, но его уже не слушали. Думали, как же все разузнать, связаться с красноармейцами…
- Может, они нас отобьют? - нерешительно поинтересовался Канатьев.
- А мы бы ударили отсюда с тыла! - тотчас подхватил Аркашка. - С белых только пыль полетит! Даешь, братва!
- Чем ты ударишь? - огрызнулся Ларька. - Если б нам оружие…
- Добудем! В бою!
- Нет, сперва надо связь установить… - Ларька стал складывать знамя, заворачивать его в полотенце. Все провожали знамя глазами…
- Ты чего? - спросил Аркашка.
- Установим с нашими связь - развернем знамя, - твердо заявил Ларька. - Будем красные разведчики…
Но они ничего не успели сделать, потому что через день пришли суровые, пожилые солдаты - санитары в линялых гимнастерках, и, стыдясь смотреть на ребят, стали, подчиняясь окрикам своих начальников, выбрасывать из казармы во двор скудное добро учителей и детей…
Накануне младшие классы ушли следом за четырьмя подводами в какой-то приют, в пятнадцати километрах от города. Теперь Олимпиада Самсоновна и другие учительницы бегали следом за двумя офицерами, которые командовали выселением из казармы. Учительницы заранее просили Николая Ивановича и других мужчин не вмешиваться, предоставить переговоры им, дамам.
- Все-таки офицеры, - объясняли учительницы. - Воспитание! Манеры!
Но санитары хмуро выносили во двор, на холодное, льдистое солнце все имущество.
- Господа, ну что вы делаете! - Олимпиада Самсоновна еще пыталась говорить уверенно. - Где же дети будут спать? Как вам не совестно…
Нет, не получался уверенный тон. В каждой нотке ее голоса звучали обида, растерянность, мольба… Рыжеусый офицер отмахнулся от нее, как от назойливой мухи:
- Переспите на земле. Не подохнут ваши краснопузые детки. А если вам, мадмуазель, - он попытался ухватить за талию Анечку, - будет холодно или жестко, зовите нас…
- Господа, что за шутки! - пробовала Олимпиада Самсоновна защитить вспыхнувшую Анечку.
- Ну, ты мне надоела, старая карга! - обозвал ее рыжеусый. - Вон отсюда, кому сказано!
- Я попрошу быть повежливее…
Она все еще просила. Ее унижение становилось невыносимым. Катя, стоя сзади, ломала вырезанную Володей палочку, машинально шептала: «Так будет со всяким…»
Но офицер шагнул к Олимпиаде Самсоновне ближе и, шевеля усиками, как таракан, сказал что-то тихо. Какую-то грязную пакость…
Тогда Олимпиада Самсоновна подняла руку и молча выдала ему, на радость всем ребятам, пару оплеух - сначала дала по левой щеке, потом по правой. Офицер схватился за шашку; шашки на месте не оказалось. Он зацарапал ногтями по кобуре пистолета… Но его крепко взял за руку Николай Иванович, со всех сторон молча надвигались ребята… Офицер оглянулся и понял: ждут только сигнала, чтобы кинуться, как волчата… Их гляди сколько, сотни, а у него команда в десять стариков… Вон впереди тощий, скалит зубы, подобрал где-то дубину…
12
Кое-как обошлось. Выпросили у холерного доктора стакан спирта, угостили обиженных офицеров. Еще день перебились в казарме. Наутро и старшие двинулись походным порядком в приют, следом за младшими. Человек шестьдесят отправлялись на деревенские харчи. Ларька и Аркашка по просьбе Николая Ивановича ушли с последними ребятами и учителями в приют. Гусинский, Канатьев, Володя и Катя поехали в какое-то село Широкое.
Впрочем, на телеге, кроме хозяина, место нашлось только для Кати и Володи, а Гусинскому с Канатьевым сразу велено было идти рядом, пешком. Так распорядился хозяин, Фома Кузьмич, у которого двоим из них - еще непонятно, кому - суждено было пока жить. Глаз у Фомы Кузьмича был острый. Бесцеремонно осмотрев ребят, он раскрыл красный рот, запрятанный в черную бороду, и увесисто пророкотал:
- Девица и ты, баринок, со мной сидайте. А эти нехай идут, ноги не отвалятся.
Володя полез на телегу, но Катя сказала:
- Я тоже пройдусь.
Фома Кузьмич не стал перечить. Тогда и Володя соскочил на землю, пожимая плечами. Все сунули свои пожитки на телегу, под влажную солому, и пошли.
Володя заговорил с Катей по-французски, объясняя, что незачем, собственно, мочить ноги, если можно не мочить, что им сейчас ничего не остается, как слушаться и точно все выполнять, не выдумывая… Он пространно объяснял это, иногда, словно случайно, встречаясь с любопытствующими глазками Фомы Кузьмича.
- Я ничего не выдумываю, - по-русски ответила Катя.
- А он по-каковски болтает? - спросил ее хозяин.
- По-французски.
- Гляди-ко! А ты не можешь?
- Могу, - улыбнулась Катя и добавила что-то по-французски.
- Это чего же будет?
- Она благодарит вас за доброту, - перевел Володя.
Хозяин насчет доброты пропустил мимо ушей, как пустое, его заинтересовало другое:
- Может, вы не русские? Не крещеные вовсе?