- Спрашивают, ты письма пишешь? Пишу… А кому? Маме, отца нет, убит… А она работает? Работает… Куда ж ты ей пишешь, спрашивают, домой или на работу? Раньше, говорю, домой писал, а как случилось, что мы тут остались, - на работу. Тут один достает конверт, показывает - твое письмо? Я гляжу, мое, спрашиваю: а почему оно у вас? - Миша снова вздохнул с всхлипом… - А они: значит, твоя мама в Смольном работает? В Смольном, говорю… - И в ответ на укоризненный взгляд Ларьки: - Им же все равно на конверте видно… Кем же она у тебя, спрашивают, комиссаром? Нет, говорю, буфетчицей, чай готовит… Они чему-то смеются, будто не верят, а у самих глаза, как у волков, горят… Кого же она чаем поит? - спрашивают. Да всех, мол. И Ленина, говорят?.. Нехорошо мне стало на них смотреть, я отвернулся и говорю: не знаю. Тогда один как вскочит! Как закричит! Знаешь, орет, знаешь… Олимпиада Самсоновна хочет его унять, а он отмахивается, за грудки меня берет…

- И ты сказал? - Аркашка так взглянул на своего адъютанта, будто прожег его насквозь.

- Сказал… Ходит к Ленину с чаем…

Аркашка хотел закричать, не хуже тех, кто допрашивал Мишу, но Ларька его остановил:

- А они что? - спросил Ларька.

- Они сказали Олимпиаде Самсоновне, чтобы завтра прислала меня в контрразведку… Кричали, что накажут за то, что я жалуюсь.

- Как это?

- Ну, в письмах. Писал, что здесь плохо.

- Так все писали! - снова вспыхнул Аркашка.

- Они и говорят Олимпиаде Самсоновне: как смеют ваши воспитанники еще жаловаться! Мы их приютили! Мы их спасаем от большевистского ига.

- А кто их просил? - хмуро спросил Ларька. - Погоди, значит, они читают наши письма?

- Ага, - сказал Миша и вздохнул еще раз, поглубже, хотел удержаться… Но не смог - рот скривился, тотчас посыпались из глаз слезы, крупные, как капли дождя, и он едва выговорил: - Никуда наши письма не пошли… Никто их не получил. Беляки все забрали себе…

Оставив на время Мишу, Ларька и Аркашка тайно совещались вместе с Гусинским и Канатьевым.

- Мишу надо спрятать, - сказал Аркашка. - Нечего ему ходить в контрразведку.

- А зачем он им нужен? - удивился Боб Канатьев.

Аркашка торжествующе поглядел на всех и, гордясь своей догадливостью, развитой бесконечным чтением книжек о сыщиках, жарко зашептал:

- А если они щупают ход к Ленину? Задумали его отравить?

- Ты что? - выпрямился, разглядывая его, Ручкин.

- Заставят Мишку написать матери письмо. Моя жизнь - в руках этого человека…

- Какого человека?

- Ну, который письмо ей принесет! Мама, смерть или жизнь - все зависит от тебя. Не дай погибнуть своему единственному сыночку.

- Мишка так не напишет.

- Заставят.

- Ну и что?

- Ну, она и отвернется… А он подсыплет в чай - сами знаете чего!

И хотя никто не знал, что в таких случаях сыплют в чай, всем стало не по себе.

- У Мишки вроде не такая мать, - неуверенно сказал Ларька.

- А, все они одинаковые, - безнадежно махнул рукой Аркашка.

Решили спрятать Мишу, чтобы в никакую контрразведку ему не ходить.

- Я это сделаю, - сказал Ларька. - Тут есть свои ребята из других эшелонов. Мы им Дудина подкинем…

- И пусть зовется пока Эрколе Маттиоле, - немедленно предложил Аркашка.

- Чего?

- Ну, как Железную Маску звали, ты что, не слыхал?

- Не надо, - покачал головой Ларька. - Лучше я скажу, что это мой братишка, и пусть его по-старому Мишкой зовут, только по фамилии - Ручкин.

- Да, не потянет он на Железную Маску, - нехотя согласился Колчин. - Тогда хоть про письма давайте всем расскажем. Пусть народ узнает! Никто не имеет права читать чужие письма, это же элементарно… Знаете, какой шухер будет? Как девчонки завоют?!

Ларька кивнул:

- Только сначала я Мишу спрячу.

Они так и сделали.

Миша Дудин исчез.

Расстроенная донельзя Олимпиада Самсоновна, которой, конечно, ничего не сказали, лично явилась в контрразведку, жалуясь, что крайне напуганный мальчик сбежал, исчез, что она требует розыска и возвращения мальчика. Она подозревала, что он тут, в контрразведке, и с явным недоверием глядела и на бывшего ветеринара, и на бывшего учителя. Их так разозлила пропажа Миши, что они едва не посадили Олимпиаду Самсоновну, и лишь к вечеру, кипя от негодования, она кое-как добралась до казармы…

Когда стало известно, что их письма никуда не пошли, вся колония готова была взбунтоваться. Их отрезали от дома! Стало ясно, почему, хотя прошло уже две недели, как они застряли в этом городе, никто не получил ни одного письма из дома…

Занятия, которые упорно пытались проводить учителя, то и дело срывались, оборачиваясь обсуждением свалившихся бед. Старшие еще держались, из самолюбия. Но в младших классах девочки плакали на уроках, а мальчишки шумели:

- Мы что, всегда тут жить будем, что ли?

- А ты думал? Теперь и не вернемся…

И голоса их тоже звенели злыми слезами. Младшие классы во всем винили учителей.

Но теперь в учебе, в примелькавшихся и поднадоевших учебниках, тетрадях, циркулях, треугольниках и линейках, даже в том, что Анечка сумела как-то наладить звонки на уроки и перемены, такие же, какие звенели в оставленных нынче школах, в зубрежке, подсказках, неожиданных открытиях - в задаче, стихотворении, в какой-нибудь мысли, показавшейся очень важной, - во всем этом, таком заурядном дома, было что-то необычайное… Тут уж не просто сдашь, не сдашь, четверка будет, тройка или схватишь двойку. Теперь эта же самая учеба словно проверяла: а что ты за человек? Устоишь или повалишься? И в то же время какая-нибудь «Физика» Хвольсона или «Геометрия» Киселева словно подпирали тебя, помогая не сдаваться…

Как-то Мише Дудину удалось наконец получить по русскому языку долгожданную пятерку. На перемену он вышел со счастливым лицом человека, ждущего от судьбы новых чудес. Его провожали восхищенные взгляды девочек. Но Аркашка, выслушав скромный отчет Миши, громко сказал:

- Ты что, дурной? Кому она нужна, твоя пятерка?

И Миша потускнел… Он чувствовал еще, что пятерочка и хороша и нужна, но уже и стыдился ее. На Мишино счастье, рядом оказался Ларька. Он не улыбался. Напротив, очень грозно взглянул на Аркашку и медленно, сурово произнес:

- Мишкина пятерка нужна революции.

И поднял вверх руку замершего от счастья Дудина, как руку победителя.

Аркашка только сплюнул от злости. Может, он тоже учился бы, как положено, если б раньше не стал в позу: дескать, нам, скитальцам морей, чихать на это детство - учебнички, тетрадочки, отметочки. Чем дальше, тем сильнее крепло у ребят чувство гордости, что как ни трудно, а они все равно учатся. Чихать они хотели на трудности!

Николай Иванович как-то заговорил с Олимпиадой Самсоновной о том, что надо же сообщить родителям детей об их положении.

- Да, да, ужасно, - согласилась было она. - Но как? Я, знаете, молюсь, - смущаясь и тем строже добавила начальница. - Ко мне вернулась вера… Я всегда, конечно, верила, но сейчас… Нас может спасти только чудо!

Николай Иванович осторожно покашлял. Ему не хотелось рассуждать о вере и чудесах.

- Люди все-таки пробираются и оттуда и туда… Жизнь не останавливается. Я говорил с нашим соседом, холерным доктором… Есть каналы, можно дать знать в Питер, пусть как-то помогут…

- Как? Как они помогут? - уставилась на него Олимпиада Самсоновна. - А если наше письмо попадет в контрразведку? Тогда вызовут не Мишу Дудина…

Николай Иванович наклонил голову… На следующий день он за своей подписью отправил все-таки письмо в Петроград.

Только через несколько лет стало известно, что оно тогда дошло, доктор не обманул… Судьба восьмисот детей, отрезанных в белогвардейском Заволжье и Приуралье, волновала не только их родителей. Питерский Совет пытался через Советы в прифронтовой полосе, потом через Красный Крест и частным порядком как-то связаться с детьми, направить им зимнюю одежду… Но из этого ничего не вышло. Ни дети, ни учителя не знали об этих хлопотах.