Олимпиада Самсоновна объяснила доктору, что городские власти белых отвели детям жилье именно здесь и наотрез отказались дать другое помещение.
Негодуя, проклиная, врач шел за начальницей по казарме, заглядывал в пыльные комнаты с нарами, командовал:
- Мыть! Все мыть кипятком с мылом и хлоркой! Я дам немного зеленого мыла… И закрыть ворота! Никого не впускать, не выпускать! Карантин!
- А кто же помоет? - спросила Олимпиада Самсоновна.
- Как кто? Да ведь вас вон сколько!
Услышав несуразно смелое предложение, что он, скиталец морей, будет мыть здешние загаженные полы, Аркашка презрительно усмехнулся:
- Как что-нибудь стоящее, так нельзя - вы дети. А если подвернется какая гадость - пожалуйста…
Не дав никому оценить глубину Аркашкиного замечания, около него тотчас завертелся Ларька, дразня белоснежными щербатыми зубами:
- Запела интеллигенция! Ах, полы мыть! Фи, какая гадость! Ручки запачкаем, маникюрчик пропадет… - Он пытался хватать Аркашку за руки, но тот отводил их, хмурясь. - Эй, позовите кого-нибудь нашему анархисту носик вытереть…
Они едва не сцепились, но тем не менее начали оттирать полы в большой комнате, предназначенной для старших мальчиков.
Выделив шестерых дежурных учителей, по двое от каждого эшелона, все остальные педагоги собрались в комнате, где были столы и скамейки. Здесь некогда солдаты занимались «словесностью», то есть заучивали, кто есть солдат и кто есть враг внутренний, как величать господ офицеров и даже государя императора. Воздух в комнате был необыкновенно затхлый. Прежде всего открыли окна.
Все ждали от Олимпиады Самсоновны и Николая Ивановича объяснений и утешений. Учительницы из первого эшелона - потому что привыкли полагаться на свою начальницу; вновь прибывшие думали, что Олимпиаде Самсоновне известно все, сейчас она внесет ясность, и события пойдут своим чередом…
Понимая, что учителей ждет огромное разочарование, она покачала головой:
- Все, что нам удалось выяснить, мы вам немедленно сообщим. Николай Иванович, пожалуйста…
Николай Иванович встал, снял пенсне и, осторожно им жестикулируя, сказал извиняющимся голосом:
- Не только в городе, но, похоже, что на значительных территориях Поволжья, Урала, возможно, и Сибири вместо большевиков к власти пришли эсеры. Их поддерживают крупные военные силы: бывшие военнопленные, в основном чехословаки, сумевшие сохранить оружие, ну и русское офицерство. И все те, кого Советская власть основательно обидела. Эти силы вступили в войну с большевиками. Мы, конечно, ни в коей мере в политические, тем более в военные события вмешиваться не можем. Но эти события касаются нас непосредственно и достаточно остро. Путь назад, откуда приехали мы, закрыт. Об этом при существующей обстановке не следует и заикаться. Путь вперед, куда мы направлялись, закрыт тоже: там идут бои… Похоже на то, что ближайшие месяцы, пока положение как-то не прояснится, нам предстоит провести в этой казарме…
Посыпались не только недоуменные вопросы, но и протесты. День, другой тут еще можно было перебиться, но месяцы? Это ни у кого в голове не укладывалось… Густой и властный голос Олимпиады Самсоновны на время привлек общее внимание.
- Мы еще будем, конечно, встречаться с представителями местной власти, - сказала она, - но пока нам отказано во всем. Предложено рассчитывать только на частную благотворительность. Эти месяцы будут очень тяжелыми…
Опять посыпались протесты. Особенно яростно жестикулировал Валерий Митрофанович, ссорясь с соседями.
- Вы хотите что-то сказать? - позвала его Олимпиада Самсоновна. - Пожалуйста.
- Господа, о чем мы толкуем? Опомнитесь, - быстро заговорил Валерий Митрофанович, улыбаясь и буравя глазками всех, особенно Олимпиаду Самсоновну и Николая Ивановича. - Ведь нам удивительно повезло! Спасибо нашим братьям-славянам, - он действительно поклонился едва не до земли, - выручили, помогли дорогие чехи! И мы и дети отныне можем забыть весь этот красный ужас, большевистскую мерзость, безобразия и унижения… Признаюсь, господа, каюсь, дошел в большевистском Питере до того, что я, интеллигентный человек, чиновник, имеющий Анну III степени, кланялся какой-то низкой твари, буфетчице, чтобы достать кусок селедки и пару вареных картофелин! Ночью проснусь и не сплю от стыда, от гнусного унижения. Вы понимаете, господа, дело не только в голоде. Большевики - это нравственное растление, крушение всех устоев. Нас спасают не только от физического голода, но и от голода духовного! Возвращают нам наши идеалы, нашу веру! Теперь мы можем быть спокойны за судьбу порученных нам учеников. Они спасены! И первый наш долг - выразить глубокую благодарность за наше спасение! От нас и, конечно, от всех детей…
- Позвольте, - Олимпиада Самсоновна до того была поражена, что не успела рассердиться, - что вы говорите? Как могут дети благодарить за освобождение? Ведь их родители - там… Нет уж, я прошу вас, политику оставим, давайте о деле… Прежде всего о продовольствии. Своих запасов, даже если мы еще урежем пайки, нам хватит не более чем на двадцать два дня… Цены здесь невероятно растут. Имеющихся денег хватит, чтобы закупить продуктов еще на шестнадцать дней. И это все. Мы можем кое-как перебиться не месяцы, а лишь один месяц, ничего не расходуя ни на одежду, ни на школьные принадлежности…
Сердитые голоса стали еще слышнее. Кто-то припомнил и выступление Валерия Митрофановича. Особенно понравились его слова о необходимости поклониться белым и чехам вовсе не потому, что ужасно хочется уцелеть и есть горячее жареное мясо с белым хлебом, а из высоких нравственных побуждений. В интересах учеников, которым совершенно необходимы твердые моральные устои, святые идеалы, а не ужасная большевистская распущенность…
- В такой обстановке ничего не остается, как поклониться новым властям! - заговорили соратники Валерия Митрофановича. - Тем более что они не какие-нибудь насильники, а демократы, выступают за Учредительное собрание! Надо составить приветственный адрес, выразить наше восхищение, преданность, тогда и к нашим нуждам будут внимательны. В конце концов, это же ради детей!
Порешили на том, что завтра новая делегация, в которую непременно войдет Валерий Митрофанович, направится к городским властям, чтобы добиться отправки в Миасс, а если это невозможно, то получить здесь все необходимое.
- Давайте все же и мы поможем ребятам с уборкой, - напомнил Николай Иванович.
Пошли с крайней неохотой. За всю прожитую жизнь полы никто из них никогда не мыл. Само собой разумеющимся считалось, что для грязной работы есть иные люди. Теперь таких людей не было.
В казарме оказалось столько грязи, что вывезти ее всю не было сил. Ребята устали, работали кое-как. Еще часа через два все так измучились с непривычки, что решено было кончать. Бодро выглядели и пошучивали только Ларька и еще с десяток ребят.
Наскоро поели и завалились спать - кто где, большинство на полу. Ростик забрался в комнату, где были нары, и расположился там, хотя нары никто не дезинфицировал и спать на них было категорически запрещено…
10
Но Ростик не заболел. И вообще холера ребят не тронула, хотя они прожили в этой казарме четыре месяца.
Первые дни и недели надеялись. На то, что завтра поедут дальше. Вернутся домой. Или хоть получат из дома письмо. Письма домой писали все. Учителя понимали, как мало надежды, что эти письма дойдут, но ничего не говорили ребятам.
Однажды к Олимпиаде Самсоновне, которая по общей просьбе руководила колонией, явились два чина контрразведки, оба в штатском; один представился как учитель в недалеком прошлом, другой - ветеринарный врач… Они долго совещались о чем-то с Олимпиадой Самсоновной. Потом был вызван Миша Дудин. Его продержали минут двадцать - казалось, невероятно долго! Миша вышел, судорожно вздыхая, в глазах стояли слезы. К нему кинулись с расспросами, но он с трудом выдавил:
- Велели молчать…
Аркашке и Ларьке Миша по секрету рассказал: