Полный мрачных предчувствий, ходил князь Тэйрэко по шумному стойбищу ненягов. Войдя в чум старика Окатетто, он долго сидел на шкурах и рассказывал о том, как пытают ненягов русские на дыбе, на крючьях, как ставят печати смерти на лбах самых непослушных ненця.

— Мою бабу они убили, — сказал Окатетто, — но я не боюсь русских. Видишь, сколько на моем луке крестиков?

Тэйрэко посмотрел на лук и закрыл глаза.

— И я не боюсь русских, но когда тебя, Окатетто, называет остяк вонючим самоедом, стерпишь ли ты это?

Старик растерянно посмотрел на князя. Подумав, вскочил со своей постели и вырвал из ножен узкий, как шило, нож.

— Кто назвал меня вонючим? Остяк? Где он?

— Остяков немного среди ненягов. Таули верит Янко Муржану, и они погубят его, — сдержанно ответил князь Тэйрэко, — всех нас погубят остяки и тунгусы. Они предадут нас русским.

Окатетто сурово поглядел в лицо Тэйрэко, но князь не опустил взгляда. Он еще тише и спокойнее сказал:

— Ночью и тунгусы, и остяки спят…

Но Окатетто не стал ждать ночи. Обида была столь велика, что требовала немедленной мести. Окатетто выскочил из чума и у первого же широкого костра закричал:

— Слушай, ненця! Тунгусы и остяки называют нас вонючими… Стерпим ли мы обиду? Янко Муржан называет нас вонючими…

Позабыв под красной стрелой восстания давнюю междоусобную вражду, неняги вновь вспомнили о ней. Они рванулись с обнаженными ножами в чумы и под безумный визг детей и женщин вытащили трех остяков и Янко Муржана к широкому костру посреди стойбища. Янко Муржан был широк в плечах, статен ростом и силен, но кричал он, как растерянный, недоумевающий ребенок:

— Что мы сделали худого? За что? Мы ни словом не обидели вас, ненця…

Он кричал, он спрашивал, продолжая с недоумением стряхивать со своего могучего тела охваченных слепой ненавистью ненягов:

— За что? Мы ни словом…

Он не получил ответа. Чья-то гневная стрела прорвала ему щеку и заткнула рот. Чей-то нож вспорол малицу от живота до груди. Янко Муржан упал на взбитый снег, но окровавленные губы его, казалось, продолжали безмолвно спрашивать: «За что?»

Потрясенные его неожиданной смертью, неняги оторопели. Они оставили в покое остяков, и гнев их, вспыхнувший так неожиданно, погас.

А в это время к костру уже подъехали Таули, и Пани, и Нанук. Они подошли к Янко Муржану, и Таули посмотрел в глаза ненягов. Те опустили глаза.

Таули встал на колени перед убитым и поцеловал его в лоб, наполовину прикрытый иссиня-черными волосами.

— Прости, друг, прости, Янко, — сказал он и впервые за всю свою жизнь заплакал. Потом встал и, окинув взглядом ненягов, с тихой яростью спросил: — Кто посмел внести раздор в наше великое племя безоленщиков и бедняков? Кто окупит нам смерть нашего товарища неняга? Кто? Я спрашиваю вас…

Неняги молчали. Теперь они и сами не могли вспомнить, кто их призвал к мести. Но старик Окатетто выбежал из толпы и упал у тела убитого по его вине остяка Янко Муржана.

— Пусть и меня поразит смерть, — сказал Окатетто, глядя в лицо убитого остяка. — Я убил его, но слепую смерть в мои руки вложил какой-то одноглазый неняг.

А князь Тэйрэко в это время был уже за седьмой сопкой от стойбища ненягов, и упряжка его мчалась по пути к Березову.

Таули собрал всех самых мудрых стариков своего великого войска, и они два дня и две ночи судили Окатетто.

И старейшины родов решили: наказывать впредь смертью всякого, кто обидит черным словом междоусобной вражды самоеда, тунгуса или остяка, если он неняг.

Окатетто должен был просить прощения у каждого остяка, а если кто-либо из них решит наказать его, Окатетто, как и подобает ненягу, должен принять наказание. После всего этого Окатетто должен был покинуть стойбище ненягов навсегда.

За исполнением слова старейшин следил сам Таули. Он шел с Окатетто по чумам, и старик падал на колени перед каждым тунгусом и остяком, хотя тот был подчас только грудным ребенком.

— Он примет от кого-нибудь смерть, — говорили неняги.

Но Окатетто простили все.

Глухой буранной ночью, положив на старые нарты все свое богатство — порванный невод и боевой лук, иссеченный крестиками, — Окатетто навсегда покинул стойбище ненягов, стойбище, с которым надеялся обрести счастье.

Эта ночь была так холодна, что даже луна оделась в серебряную малицу мороза. Оранжево-лиловый свет пролился на снега, и синие тени поползли от гор, острые, как пики ненягов. Тени ползли по холмам, точно щупая в призрачной тьме стрелецкую сотню.

Щелкали оленьи копыта о наст.

Тридцать упряжек, пятьдесят стрельцов вел за собой из Березова сотник Микита Коргуев. Позади него сидел голодный и озябший поп, впереди — проводник, самоед Тэйрэко.

Косматая доха закрывала колени сотника. Она так затвердела от мороза, что, поворачиваясь к попу, Микита Коргуев слышал ее похрустывание.

— Замерзнешь ты в своей шубейке, — сказал он сочувственно попу, — стрельцам-то не привыкать стать…

И он посмотрел на стрельцов. Они бежали рядом со своими упряжками, чтобы не застыть на нартах в предсмертном сне.

— Скоро, самоед? — спросил сотник Тэйрэко.

— Неняги еще далеко, ночевать будем. — И, свернув упряжку в котловину между трех сопок, Тэйрэко сказал: — Здесь отдохнем пока.

Проводники с помощью стрельцов поставили чумы и, обступив широкие костры, повеселели.

В маленьком чуме Тэйрэко поп пытался спасти отмороженный нос.

Микита Коргуев вешал на огонь котел с мясом и думал о ненягах. Он подбрасывал хворосту в костер, исподтишка наблюдая за самоедом. Чем ближе подъезжали к горам стрельцы, тем беспокойнее и мрачнее становился Тэйрэко. «Это очень странно», — думал сотник, и подозрительность крепла в нем с каждой минутой.

Чтобы испытать самоеда, сотник сказал:

— В чумы бы съездить надо. Узнать…

Князь Тэйрэко торопливо ответил:

— Как не надо? Надо. Поем и съезжу, чего ли…

И лицо его сразу потеряло сосредоточенность и угрюмость. «Самоедский соглядатай», — уже твердо решил сотник, и желваки дрогнули на его скулах.

Чтобы лучше подумать обо всем этом, Микита Коргуев вышел из чума. Щелканье оленьих копыт донес ветер до его слуха. Сотник посмотрел на горы и увидел одинокую оленью упряжку. Сам не замечая того, Микита Коргуев нащупал рукою пистолет, заткнутый за кушак, и пошел по насту навстречу упряжке.

Приминая низкие кустарники, она спустилась с сопки и, не доезжая до сотника, испуганно шарахнулась в сторону. Человек, сидевший на нартах, от неожиданности упал почти У самых ног Микиты Коргуева.

— Миколка, беглый стрелец! — изумленно сказал сотник, отступая на два шага от Миколы. — Да ты откуда бежишь-то?

— От самоедов бегу, — сказал Микола, сделав скорбное лицо. — Будь они прокляты! — добавил он для убедительности.

Сотник засмеялся. У Миколы было истощенное лицо и подбитый глаз. Следы от самоедских кулаков синели на его скулах.

— К тебе бежал, сотник. Упредить.

Микола вспомнил разговор в одном из стойбищ о предательстве Тэйрэко, о сотне, которую тот вел, чтобы разбить ненягов. Он догадался, что это она и есть. Микола сделал таинственное лицо и сказал:

— Тэйрэко не знаешь ли? От Таули Пырерко к вам послан. Предаст всех.

— Тэйрэко? — сказал еле слышно сотник, искоса посмотрев на чум, отвернул полу медвежьей дохи и медленно вытащил пистолет. — Я сразу догадался, что он…

Но из чума вышел Тэйрэко, и сотник спрятал пистолет.

— Я поеду, чего ли, — сказал Тэйрэко и подошел к нартам, что были приставлены полозьями к чуму.

Сотник подмигнул Миколе. Тот встал рядом с многооленщиком. И когда Тэйрэко повернулся, чтобы опустить нарты наземь, он увидел пистолет, глядевший ему в лицо.

— На, друг, — сказал Микола, и когда Тэйрэко повернулся к нему, он выбросил в его лицо со всей силой своей ненависти огромный кулак, надолго затмивший сознание Тэйрэко.

Полумертвого Тэйрэко связали, а наутро Микола повел сотника к стойбищу ненягов. Он сидел впереди сотника и добродушно говорил попу: