Так в поповском одеянии и ходил поп по стойбищам. Вечерами он рассказывал о Христе, патриаршей власти, о святой вере греко-российской.

— Хорошие сказки знает русский шаман, — говорили неняги, с удивлением рассматривая попа.

— А бумагу царю ты можешь написать, русский? Такую бумагу, чтобы у царя живот заболел? — спросил как-то Таули.

— Могу, — охотно ответил поп и со дна своего сундучка достал гусиное перо и бумагу.

— Так напиши ему такое слово, чтобы он боялся нас всю жизнь, — сказал Таули.

— Это очень трудно сделать, — ответил поп, — но я попробую.

И, выслушав обиды ненягов на царя, поп написал краткое, но выразительное послание о том, что отныне, по слову Таули, все люди тундр отказываются платить большой ясак. А если царь этим недоволен, то пусть не сердится: все его стойбища в тундрах неняги обратят в золу.

— Еще напиши, чтобы нас русские не обманывали, что мы готовы жить с ними в мире и торговать с ними, если они с добрыми мыслями к нам приедут, — сказал Таули, прислушиваясь к визгу нарт за чумом. — И еще напиши, что с начала времен земля была наша и мы хотим по-своему жить на ней. Пусть не сердится, что многих людей его перебили. Мы теперь не боимся его, и на нас нельзя сердиться.

Поп закончил послание, а Таули нарисовал под ним свое родовое клеймо — оленью кочку с тремя волосками на макушке.

— Теперь отдай это царю, пусть он пришлет ответ, — сказал Таули. — Шкур мы тебе дадим. Русские с тобой уедут.

И в ту же ночь Таули отправил пленных на Русь. По долгу гостеприимства он дал мяса русским на дорогу, много оленьих упряжек, и недалеко от лесов, на большом купеческом пути, неняги оставили их.

— Усть-Цильма — стойбище недалеко, — сказали неняги и возвратились обратно.

А в это время семь старейшин судили князя Тэйрэко. Они сидели вокруг широкого костра, и лица их, иссеченные нищетой, горем и старостью, были бесстрастны. Тронутые временем белые волосы их имели зеленоватый оттенок. Прежде чем сказать что-нибудь, они думали, беззвучно шевеля губами, точно пробуя слово до того, как произнести его. Князь Тэйрэко сидел напротив выхода из чума, и связанные руки его лежали на коленях. Черные вены набухли пониже запястий. Ежась от предсмертной стужи, Тэйрэко не смел смотреть на старейшин, на самого древнего из них. И когда кто-либо из них обращался к нему, Тэйрэко вздрагивал.

— Зачем ты обманул старого Пырерко, не выполнив своего обещания отдать в жены Нанук его сыну? — спрашивал старейший из судей и протягивал к костру дрожащие руки, точно хотел погреть их у огня.

Тэйрэко молчал.

— Зачем ты предал русским людей, говорящих на языке ненця? — спрашивал после долгого молчания старик.

Тэйрэко вздрагивал и молчал.

— Зачем ты дружбу завел с обдорским воеводой, с березовским воеводой?

Тэйрэко вновь вздрагивал и молчал.

— Ты убил друга ненягов Янко Муржана, — сказал старейшина и поправил ногой веточку в костре. — Хороших остяков мало на свете, а ты отнял у нас хорошего остяка. Кто нам вернет его?

Тэйрэко опустил на колени седеющую голову и заплакал.

— Слезы твои лживы. Они мертвая вода из гнилого озера, — сказал старик. — Горе тому, кто тебе поверит.

Старик замолчал, посмотрел на старейшин, и каждый из них произнес одно и то же слово:

— Смерть!

— Смерть!

— Смерть!

И Тэйрэко вздрагивал при каждом слове. Наступила тишина. Тэйрэко обвел взглядом судей. Тщетно старался он увидеть на лице хотя бы одного из них выражение сочувствия! Все было напрасно. Он оглянулся.

— Прощай, дочь, — сказал Тэйрэко и опустил поседевшую голову.

Судья посмотрел на Таули.

— Мы ждем твоего слова, Таули, — сказал один из них.

И Таули сказал:

— Если у могилы невинно убитого человека большую ночь и большой день будет жить убийца, человек с черной совестью и темной душой, то все благородство и честность перейдут в душу живого. И если невинно убитый простит убийцу, то счастье никогда не покинет племена, живущие в этой тундре.

— Это правда, Таули, — сказали старейшины, — твои слова мудры, как свет солнца.

— Пусть неняги привезут тело Янко Муржана, — продолжал Таули, — пусть они поставят его гроб на тягловые нарты, и пусть князь Тэйрэко большую ночь и большой день возит их за собой вместо оленей. Пусть он стоит рядом с ними, не отходя от них ни на шаг, чтобы все знали, как мудры обычаи старины и как тяжело наказывают за убийство у нас, говорящих на языке ненця.

Это было страшное наказание.

Презрение падало на человека до самой смерти его. Даже дети имели право плевать ему в глаза, а женщины — бесчестить его.

И старейшины сказали:

— Прости его, Таули. Подари ему смерть…

Но Тэйрэко перебил их речь. Он сказал:

— Я принимаю это наказание.

И неняги привезли мертвого Янко Муржана, и освобожденный от веревок Тэйрэко втащил гроб в свой чум и уснул рядом с ним, состарившись за ночь на десять лет и побелев окончательно.

Утром большое кочевье ненягов двинулось на Березов.

— Запомните, люди, — сказал Таули. — Мы покорились русским. Мы пришли сдавать ясак. Когда русские заберут ясак, мы выходим из деревянного стойбища и поджигаем его со всех сторон… Запомнили ли вы это, неняги?

— Запомнили! — ответили неняги.

И они тронули свои упряжки. Последним в этом большом няпое шел Тэйрэко. Выбиваясь из сил, он тянул за собой тяжелый гроб с мертвым Янко Муржаном.

Со скрипом и скрежетом затворились на ночь городские ворота Березова. Колокола на звонницах постепенно утихали. Последние звуки замерли, отнесенные ветерком.

Воткнув бердыши в притоптанный снег, у сторожевых костров сидели стрельцы, укутанные в овчинные тулупы. В узких бойницах городской стены маячили белые квадраты снега. Дыхание застывало на бородах стрельцов, и они, сидя на корточках, поругивали мороз и пели негромко песню.

— Тише, братцы, — неожиданно донеслось до бойницы, — ясачные приехали.

Стрельцы прислушались, и под желтым отсветом огня их лица стали напряженными. Издалека донеслось сухое цоканье оленьих копыт и краткие окрики проводников. Вскоре широкоскулое лицо показалось в оконце, прорубленном в воротах.

— Ясак, — прохрипел человек, — пропустите.

— Не велено пущать, — сказал стрелец, взяв бердыш. — Ночуйте там.

Человек скрылся. Стрельцы, взяв бердыши и пищали, припали к бойницам, наблюдая за тем, как самоеды ставят чумы, разжигают костры и режут оленей на еду, гортанно крича на своем диком языке.

Утром семь старейшин ненягов с обнаженными головами вошли в город. В приказной избе они упали на колени перед воеводой, и каждый из них держал в руках по шкуре лисицы или песца.

— Прости нас, — сказали они, — прими подарки от нас…

— Верно, знатно вас Митька проучил, — засмеялся воевода и погладил свою раздвоенную бороду, такую большую, что она закрывала всю грудь. — Знатно? А? — грозно спросил воевода.

— Знатно, знатно, — торопливо согласились старики.

— А где Таули ваш? — спросил воевода.

— Убили… — сумрачно уставясь на кривые ноги воеводы, ответили посланники ясачных.

— Собаке собачья смерть, — осклабился воевода и добродушно прикрикнул: — Вставайте, вставайте! Знаю вашу покорность. До поры до времени.

И хитрым купеческим взглядом оценив богатые подарки, брезгливо отшвырнул их ногой.

— Прими, воевода, — тихо сказали старики. — Зачем сердишься?

Воевода ухмыльнулся.

— Ладно уж, — сказал он, — беру. Последний раз вам верю. Больше не будет моей милости. Всех перевешаю, а к покорности приведу. Так-то…

Старики, пятясь, вышли из приказной избы.

А во дворе приказа дотошные приказные дьяки уже принимали ясак. Они прищуривали опухшие глаза, по сто раз осматривали песцовые шкуры на свет, проводили жадными пальцами по меху, кричали без толку и клялись именем государя, что их обманывают карачейские морды на каждом шагу. Воевода сидел в приказе и принимал недоимщиков. Они падали перед ним на колени, кланялись черными головами, и он крепким своим кулаком учинял над ними расправу, если они били ему челом, не подарив по песцовой или лисьей шкуре. Он ставил в книге сумму долга и заставлял карачея макать указательный палец в чернила и делать отпечаток в толстой книге.