Приняв душ, я сделал несколько звонков на работу, чтобы узнать, как идут дела (которые не могут не идти хорошо, пока жив Кларк), а затем созвонился с людьми, занимающимися квартирой, которую я без лишних идей решил отдать Лили. Эта жилплощадь мне досталась от Грэйсона Гриндэлльта, неизвестного мне деда со стороны биологической матери. Когда я приехал туда, она была захламлена совершенно ненужными вещами, от которых я решил избавиться, наняв ребят из дизайнерского агентства и их помощников. Насколько я помню, они разобрали и отремонтировали всё, кроме балкона-веранды. Сейчас Брендон МакКуин давал мне подробный отчёт о том, что они сделали, какие при этом были расходы. Я молча слушал всю эту ни капли не интересную мне белиберду, сидя у камина и смотря на играющие языки огня. Но потом дважды услышал своё имя, и понял, что перестал улавливать поступающую мне информацию совершенно.

— Я слушаю, слушаю тебя, Брендон, — сказал я, поморгав, чтобы окончательно вернуть себя в реальность.

— Я говорю, что был найден дневник. Весь исписанный, на тыльной стороне инициалы «Д» и «Г». Почерк очень красивый. Я подумал, может ваш?

Дневник. Я никогда в жизни не вёл дневников. «Д» и «Г». Даниэль Гриндэлльт. Я смотрел фотографии своей биологической матери ни один раз. Это была очень красивая молодая женщина, которая могла бы иметь всё, что пожелает, но ей нужен был только мой отец. Зачем она выбрала именно его? Почему он стал тем, для кого она могла бы поддаться всем возможным страданиям? Почему? Этих вопросов всегда будет целое море. Ужасно читать чужие дневники, но некоторые становятся настоящими шедеврами искусства, разгадкой тайн, коих кроилось в человеке море. Я попросил привезти дневник.

«Я жду ребёнка от Теодора. Я не знаю, как он будет выглядеть, но уже знаю, что он мальчик. Я чувствую. Я знаю, что во мне дышит ещё один человек, интересы которого я должна буду защищать всю жизнь, даже когда он станет взрослым. Когда я думаю о том, кто внутри меня, я всегда задаюсь вопросом, что бы я ему сказала, когда он бы чувствовал себя одиноким, растерянным и несчастным? Таким, как я всегда… Вспоминай обо мне. Потому что когда я вспоминаю о тебе, о той маленькой крошке, что внутри меня, я чувствую себя единственным счастливым человеком во всём мире. Вспоминай обо мне. Просто потому, что у меня никого больше нет, кроме тебя. Вспоминай обо мне. Потому что я люблю тебя так сильно, как никого не любила. Вспоминай обо мне. Вспоминай обо мне. Вспоминай. Потому что твоей маме уже осталось мало жить. Вспоминай. Пока ты меня помнишь, я дышу. Я хочу, чтобы ты был счастливее меня. Намного счастливее своей непутёвой матери…»

Это была последняя запись в дневнике. Я читал с конца: мне финал всегда был интереснее начала. Я чувствовал ком в горле, чувствовал себя малолетним ребёнком, желающим разрыдаться так громко, чтобы она меня услышала, возвратилась и помогла мне. Я лёг на постель, дрожа от волнения и льда под кожей. И сквозь тьму видел тёмную пену тяжелых волн, высокую женщину, шедшую ко мне по воде. Я так часто видел это, когда был ребёнком… Это всегда внушало мне страх. Я знал, что этот сон не сулит ничего хорошего, этот сон был страшен, как смерть, которую я боялся больше всего на свете. Но вдруг я увидел её лицо: так ярко и чётко, будто старинная фотография ожила. Я хотел крикнуть её имя.

Я хотел дотронуться до неё… Нож. В её руке нож. Она вытаскивает его и заносит руку назад, будто желая нанести удар мне. Но замирает. Она останавливается. Я понимаю, что тяну к ней руки, но не могу дотронуться, будто хватаю воздух. Трогаю пустоту. И тьма наплывает снова, опять всплески воды, тёмной, грязной… Ледяные руки хватают меня за шиворот, мне шепчут «Спаси, спаси»…

В ледяном поту я очнулся на кровати, когда день мчался к вечеру. Сколько часов я спал? Я помутился. Это всё нездорово, ненормально. Дневник лежал рядом со мной, как напоминание о минувшем кошмаре. Я быстрым жестом смахнул его и прижал к груди подушку, сердце внутри колотилось. Как голос из гробницы, в тишине моей спальни раздался телефон мобильника. В каком-то полусне, ватной рукой я нашёл его на тумбочке рядом с постелью и увидел знакомую фамилию. Чуть сморщившись и прогоняя из голоса сон, я прочистил горло и хрипло произнёс:

— Грей.

— Мистер Грей, вас беспокоит Хейн. Информация на Шона Батлера получена, достаточно интересная… Позвольте спросить, знаете ли вы Лили Дэрлисон?

— Она-то тут причём? — нахмурился я. — И не делай из себя идиота. Ты был на майском балу и видел, что она сидела за нашим столом.

— Ах, да, припоминаю… С ней танцевал ваш брат…

— Так она здесь причём?

— Она будет мистеру Батлеру сестрой, мистер Грей. Только и всего.

Я медленно сел на кровати, потирая лоб, сглотнул.

— Что? — спросил я, будто у самого себя.

Хоть бы это не было правдой. Потому что за дело я могу уничтожить.

t h e o d o r e

Лили

Дориан не появлялся около недели. Последний раз мы виделись пятого числа… а сейчас — десятое мая, — я даже отметила в своём маленьком календаре. Со странной болью в рёбрах я подумала: «Может быть, у них с Джессикой всё наладилось?» Какая женщина могла взять и отпустить его? Неужели, Джесси? Я не могла в это поверить. Однако мне по опыту матери известно: мужчину нельзя удержать, когда он этого не хочет. Всё равно уйдёт, даже если изначально получится остановить его от этого рокового шага, — причина образуется сама собой, сто причин, если потребуется. И никакими силами не удастся его остановить. Но, а чего хочет сам Дориан? Я доверилась ему, а он… действительно всё это время проводит с ней? Я сморщилась от этой мысли, гоня её прочь. Он не похож на подлеца, нет. Может, он встречается с ней, как друг? И это, признаться, скверно, если честно.

— Лили, ты уже оделась? — заглядывает в академическую гардеробную Айрин, и я, будто очнувшись от сна, киваю, убирая календарь в сумку.

— Да, осталась обувь, — улыбнувшись, говорю, застёгивая босоножки.

— Я жду тебя в кабинете. Заберу кое-какие бумаги, — она поправляет копну своих роскошных золотых волос, — Нашу студию закроешь?

— Да. У меня есть ключ. Не беспокойтесь.

— Поторопись. Теодор нас уже ждёт.

Айрин широко улыбается и выходит. По-моему, родителей Дориана не удивляет тот факт, что их сын не даёт о себе знать на протяжении стольких дней. Стало быть, это нормально — он работает, занят круглосуточно. Хотя, может быть, он звонит им? Или Марсель докладывает о том, как Дориан проводит свои дни? Он уж точно в курсе событий. Видя меня в гостиной по вечерам или за ужином, не упускает возможности объявить перед своим ночным уходом: «Я к Дориану», — он произносит это, неизменно: глядя в мои глаза и улыбаясь так нагло, что хочется ему врезать. Однажды, поймав один такой мой уничтожающий взгляд, мистер Теодор Грей напрямую спросил: не хочу ли я тоже съездить к нему? Я думала, что в тот момент сгорю от стыда. Но под силу мне было лишь выдавить: «Нет, у меня много дел, извините». Ох, как нелепо!

А честно: дел, правда, было и есть невпроворот. Уже пять дней мы с миссис Грей приезжаем домой к десяти часам вечера, хотя рабочий и учебный день кончается в семь. Она знает, что я мечтаю о красном дипломе, поэтому помогает мне подтянуть балетную установку, — преподавательница мне досталась ещё та, так что, чтобы заслужить пять, надо сделать всё возможное и невозможное. Айрин так любезно предложила мне помощь, что я не знала, какими словами её можно отблагодарить, что можно сделать для неё. Получив зарплату в театре, я купила ей букет белых тюльпанов, — спасибо Теодору за подсказку, — чем очень сильно обрадовала её. Она старалась, помогая мне, а я в свою очередь отдавалась на полную катушку. Мне совсем не хотелось её подвести, я с ужасом ждала двадцатое мая — начало экзаменов, — только потому, что мне казалось, что времени у меня осталось совсем мало. Конечно, по бальным танцам мне переживать не стоит, в этом я, безусловно, всегда была лучшая, но вот остальные… Перфекционистка во мне хочет плакать. Когда хочется всё сделать идеально, любое неправильное движение кажется концом света.