Заснул, как упал в пропасть. Но ночью, в четвертом часу, все-таки проснулся. Опять сидел у огня. Слушал, как в печи потрескивает, кажется, осыпаются хрупкие кристаллики раскаленной золы, как то шипит, то сипит, то сопит, а то и стрельнет влажное полено, как трепещут языки пламени и хлопают, будто алые флажки на ветру. Бормочет огонь, бормочет, не переставая, сам с собой разговаривает, а ты хоть слушай, хоть думай о своем…

Можно, наверное, и так жить. Вчера весь день бродили — ни села, ни хутора, ни усадьбы. И ни живой души на пути.

Где-то будто бы отдельно от нас вертится планета, которую в городе ежевечерне привыкли видеть в своей квартире на экране телевизора. Но у нас нет связи с миром. Что там произошло? Что-то произошло, но значительное или так себе, преходящее? Что-то произошло, а мы не знаем. Живем в неведении. И ничего. Можно, наверное, и так жить.

Утро. Миша поддерживает костер, я чищу картошку и лук, мо́ю посуду. Нагим — за стряпуху. Поднаторели так, что не проходит и часу, а традиционный наш суп готов, хотя, кажется, малость уже приелся.

Ходили за капом. Это как раз по дороге в село. Нагим давно его приметил на березе километрах в двух от нашего пристанища. Рядом, по нашим меркам. К тому же тут у Нагима хранится бензопила.

Кап мы вырубили споро. Распилили его на плахи, рассовали их в два рюкзака и отправились обратно. Тут-то нас и догнал дядя Миша. Мы бросили рюкзаки и бензопилу в сани и пошли налегке.

Нет, я еще не скучаю по городу, но дела, оставленные там, не дают покоя. Никогда не думал, что меня будет интересовать рынок, а в последнее время он меня все больше занимает. Недавно позвонила мне женщина. Поговорили мы так:

— Вы бываете на Заречном рынке? — спросила она.

— Бываю, — ответил я.

— Вы видели там — старухи капусту продают, квашеную?

— Видел.

— А вы знаете, что у себя на огороде они капусту не выращивают?

— Да, предполагаю.

— Значит, они в магазине покупают капусту за семь копеек, а на базаре продают за два рубля. Не слишком ли? И кто за ценами следит?

— Наверное, никто.

— А почему?

Женщина считала уместным и даже обязательным актом насильно срезать базарную цену на квашеную капусту.

Если стоять по эту сторону прилавка, то, и верно, дорого. И за что? Сама старуха капусту не садила, не поливала, не убирала. Только засолила и заквасила — и такие барыши…

А если стать за ту сторону прилавка, где стоит старуха со своим эмалированным ведром? Вот я, к примеру. Значит, так. С осени по дешевке в магазине покупаю капусту. Сколько? Центнер? Два? Тонну? Куда ее? Как солить-квасить? Где хранить? Когда продавать?

Извините, вопросов много, а ответов мало, почти нет. Едва прикинул и сразу остыл: не так-то просты, оказывается, бабкины барыши.

Теперь и телефонные вопросы женщины нахожу странными. Она требует, чтобы кто-то срезал цены на капусту. Между тем это должна сделать она сама. А именно: насолить капусты и выйти на рынок с эмалированным ведром.

Да, но у нее нет такой возможности. Очень даже вероятно, что так. Она не в состоянии квасить (чтобы вкусно было), всю зиму хранить капусту и торговать ею на рынке. Наша государственная торговля тоже не в состоянии: нет у нее ни засолочных пунктов, ни тары, ни складов. Много чего у нее нет, включая выгоду и желание.

И, выходит, все есть только у старухи, которую мы видим за базарным прилавком с эмалированным ведром. Если бы не она, то мы, глядишь, вообще забыли бы вкус настоящей квашеной капусты.

Впрочем, бабку, кажется, никто не гонит. Пусть торгует. Но только дешево!

Ах, эта наша простодушная вера: иметь недорогие продукты при их дефиците. Ах, это наше упование на распределение, а не на производство. Когда же мы, последователи Маркса и Ленина, вникнем в элементарный закон экономики: чтобы товары стали дешевле, надо больше их производить?

А бабку зря обижать не надо. Мы ей платим за ее труды и за собственную лень.

Заречный рынок… В последнее время я все чаще толкаюсь в его сутолоке. Я ничего не покупаю, но хожу и смотрю. Я ищу. Знаете, что ищу? Признаки нэпа. И — что самое удивительное — кое-что нахожу.

Нет, чуда, сотворенного нэпом в 1921 году — ничего не было и вдруг все появилось, — такого чуда пока нет. Да и не может ситуация повториться через 60 с лишним лет.

Что нельзя не заметить: на Заречном рынке появились новые люди. Они выделяются среди других. В дубленках, в мехах, вообще в «фирме», они стоят, имея в ногах огромные (не мешки, не короба) современные сумки и чемоданы. Товары вывешены или выложены — только то, чего нет в магазинах: шитое, вышитое, вязаное, выстроченное, отделанное — юбки, платья, кофты, брюки, куртки, шапки, шарфы…

Это кооператоры и индивидуальщики. Нельзя сказать, что они заискивают с покупателями. Да, они тут же отвечают на вопросы, охотно подыскивают размеры, дают примерить, подставляют зеркало: полюбуйтесь. Но все-таки в них чувствуется некоторая скованность, отчужденность.

Помню, в детстве мама рано утром, прежде чем уйти в поле полоть кукурузу, будила меня и наказывала сходить на базар — продать сметану или творог. Какая это была му́ка! Я готов был плакать, кричать, барабанить в истерике ногами, но знал: в доме ни копейки, надо наторговать хотя бы на хлеб.

Рынок наш — пятачок утоптанной земли и два кривых прилавка. Я ставил свою кринку у кустика травы-муравы и, отстранившись, почти спрятавшись за спины стоящих в ряд торговцев, ждал, что будет. Мне казалось невероятным, что кто-то заинтересуется моей сметаной. Кажется, я предпочитал, чтобы покупатели проходили мимо. Но более всего опасался того, что меня увидит девочка из нашего класса или учительница.

Учительница, как назло, оказывалась тут как тут. Она, естественно, замечала меня. Краска стыда заливала мне лицо. А она, как ни в чем не бывало, подходила ко мне, приглядывалась к моему товару. Этого только не хватало — торговаться с классным руководителем! Но она, спросив о том, о сем, все-таки отходила, и я облегченно вздыхал: пытка позором позади.

Прошло много лет, и теперь я спрашиваю себя: чего я стеснялся? Кто внушил мне этот стыд? Кто и зачем?

Нам (большинству из нас) до сих пор стыдно торговать. Кажется, только кооператоры преодолели этот стыд, но и в них нет легкости, непринужденности, наоборот, чувствуется скованность и даже некий вызов.

Вызов объясняется еще и ценами. Товары кооператоров не расхватывают, как в магазинах импорт. Покупатели все больше присматриваются, примериваются, прицениваются. Можно подумать, что горожане сюда ходят как бы на экскурсию или выставку. Редко кто покупает. Дорого.

Конечно, первые кооператоры — почти без конкуренции — имеют высокие доходы. Но это естественно. Так и должно быть. Высокие доходы должны побудить к созданию новых кооперативов, к возникновению конкуренции между ними и в итоге — к падению цен до уровня «справедливых».

Но кое-кто требует: срезать! «Вы знаете, сколько они зашибают за сахарную вату? — вопрошают и многозначительно добавляют: — А ведь сахар государственный». (Как и капуста, кстати.)

Все правильно. Ничего не стоит сахар превратить в вату. Или в леденцы. Это сущий пустяк, не стоящий разговора. Одно лишь не ясно: почему нет этой ерунды — ни ваты, ни леденцов? И еще одно: почему мы набрасываемся не на тех, кто вату и леденцы не выпускают (общественное питание, торговля), а на тех, кто их делает (кооператоры). И третье «почему»: почему мы не поймем, что вата и леденцы будут дешевы не тогда, когда мы изведем первые же кооперативы, их изготавливающие, а когда таких кооперативов будет в десять раз больше?

Хватило бы нам мудрости и терпения пережить это время, пока кооперативы множатся, не рубануть бы, как уже не раз бывало, административной шашкой наотмашь…

Рынок, базар… Тут все как есть. Ничто не приглажено, не припомажено. Вот малеванные сувениры — наляпано ярко, сусально и с покушением на обнаженность. Вот кошачья и собачья керамика, копилки, фотокошки и фотозвезды, виньетки, завитушки и амурчики на рамках зеркал. Выперли и эти базарные «шедевры», казалось бы, навсегда ушедшие из нашей жизни. (И это тоже нэп?) Нашлись продавцы этого «искусства», и есть, оказывается, кому его покупать…