Мы виноваты, мы! Больше некому. И только признание в этом может доказать, что осталось в нас что-то мужицкое.

Женщина — главное существо на земле. Это факт. Тем более нам надо соответствовать. И всегда помнить: каждый из нас — отец, кормилец, защитник, опора. По идее.

Нагим говорил, что за ульями — береза, на которую взбирался медведь. Будто оставил следы своих когтей на бересте. Пошел искать эту березу, но без лыж делать нечего. Вернулся за лыжами. Неуклюже петлял среди деревьев, но березу не нашел. Зато на дубу приметил кап. Дубовый кап — редкость. Не торопясь поплелся за топором. Срубить кап не стоило труда: древесина ствола рыхлая.

Темнеет. Ни души вокруг. Вдруг почудилось: за избой чей-то рык.

Не людей тут боишься, а зверей. Это в городе люди страшны. Никак не могу уложить это в голове: вечером, к полночи, а тем более за полночь на улице родного города ни за то ни про что тебе могут всадить в спину нож и оставить на асфальте. Как же так? Вообще в нашей жизни много такого, что не поддается осмыслению. Иногда поглядишь-поглядишь на белый свет и подумаешь: нет худа без добра, уйду я — и не будет ничего — ни обид, ни горя, ни очередей, ни блата, ни уличных драк, ни атомных войн…

А тут мне некого бояться. И мой страх смешон и глуп. Мгновенье — и нет его. Стою, наслаждаюсь дымком от костра. Вот оно, истинное одиночество. Ты тут, а весь мир там. И есть какое-то время подумать о том, каков он, мир, в котором живешь, и каков ты сам. Иногда каждому из нас надо иметь эти минуты истинного одиночества, чтобы разобраться в себе и своих связях с людьми. Чтобы в неспешных раздумьях вернуться к изначальным понятиям, рассудить, что дорого и что дешево, что истинно и что ложно, что мало и что велико, что временно и что вечно.

Я знаю людей, для которых природа — и вера, и религия, и бог, и утешение. Может быть, и в самом деле разумно приходить в природу, как в храм, для исповеди, для очищения души.

Уже в сумерках явились Нагим с Мишей. Ужинали при свече. Зажгли было лампу, заправив ее соляркой, но вскоре пламя стало хлопать и стрелять и в конце концов сникло. Пришлось отказаться от лампы и зажечь вторую свечу. Впрочем, и при двух свечах мы едва различаем друг друга.

Восемь часов. Что делать? Спать ложиться рано. Читать темно. Отправиться в лес? Неуютно в нем ночью.

Открытие: впервые за многие годы мне нечем себя занять. В городе с семи утра до полуночи время расписано по минутам. И все некогда, торопишься, укладываешься в промежутки, опаздываешь, семенишь сам с собой наперегонки, себя и всех бранишь за эту вечную гонку, когда некогда остановиться и перевести дыхание. Я давно уже не понимаю людей, которые говорят: мне скучно. И вдруг возник этот забытый вопрос: как убить время?

А вы как в Челябинске?

Я мысленно возвращаюсь в город.

Голос водителя на остановке: «Троллейбус следует в гараж».

«Скорая», включив мигалку и сирену, мчится по Воровского к кому-то, у кого беда.

В киоске у педагогического института женщины покупают кооперативные гвоздики, а рядом тускло светятся три жестяно-пластмассовые гвоздики — неотразимый образец малой архитектуры.

Во Дворце спорта Чистяков на вираже объезжает ворота «Спартака».

Думаю, что в кафе «Шоколадница» — спецобслуживание. Рядом с кафе киоск, в котором, как всегда, в продаже яйца, консервы «Минтай», кисель плодоягодный, коржики и венгерское сало. А за растерзанными дверьми винного отдела, что напротив магазина «Ровесник», — вино «Шемаха», между прочим, без очереди.

Трясется под колесами мост через Миасс по Свердловскому проспекту.

Лениво пошевеливают плавниками карпы в аквариуме парка металлургов. А турникет в проходной ЧМК беспокоят уже редко: первая смена вылилась к транспортной остановке, обшарпанной и замусоренной. Тут же — доска показателей из нержавейки. Она сообщает, что на первом месте ЭСПЦ-1. Тот самый цех, который прославился другим: он дымит густо. Как ни жаль, но сталь его грязная.

У кинотеатра «Урал» спрашивают, нет ли лишнего билетика.

В фирменном магазине коопторга наискосок от «Детского мира» — колбасный дух, почти забытый. Гудят «Таиры». Неспешная торговля. И вывеска: «Отличное качество обслуживания — гарантируем!». Уже много лет торговля дает нам голословные гарантии.

От нечего делать вышли с Нагимом, так сказать, во двор. (Двор наш — две утоптанные тропы, до стола под навесом и до костра. С тропы ни шагу — провалишься в снег, как с мостика в воду.)

Луна-то какая круглая! Только чуть-чуть край подтаял. Будто кто специально повесил луну, чтобы осветить склон нашей горы. А звезды! Сразу нахожу Орион. Дома, ложась спать, я вижу его в окне. Только там он до пояса срезан крышей соседнего здания, а тут висит во всей своей красе, как перед амфитеатром.

Нагим вспомнил лето:

— Тут, за избой, малина растет. Летом сына привозил, так он уйдет туда с двумя трехлитровыми банками, глядишь, они у него уже полные. Завтра на том же месте столько же ягод. Много было малины.

Через какое-то время:

— И грибов тут полно.

Помолчал и добавил:

— А дичи все меньше.

Нагим докурил папиросу и пошел спать.

По колее от саней ступил я вниз и снизу увидел: в лунном свете среди черных деревьев занесенная снегом избушка. И только жиденький свет от свечи, падающий на сосульки у окошка, дает знать о том, что тут теплится жизнь.

Еще нет десяти, но иду и я на покой.

Проснулся опять в два часа ночи.

Я сплю на краю нар, на правом боку, лицом к открытой дверце печи, в которой тлеет сырое полено. Лежу в фуфайке, ватных брюках, шерстяных носках и в шапке. Тело затекло, аж ноет.

Встал, бросил на уголья сухое полено, посидел у огня, снова лег. В шестом часу опять проснулся, вышел.

Луна уже с другой, тыльной стороны избушки — яркий круг за силуэтами стволов и веток. Минут десять — и нет ее, скрылась за горой. И тотчас на востоке обозначилось просветление. Начиналось утро.

Рассвет — символ оптимизма. Но замечали ли вы, как сумрачен мир накануне рассвета? Несмотря на явные признаки восхода, мир мрачен, тяжел, апатичен, ленив, он, если и не сопротивляется, то уж, по крайней мере, недоволен тем, что его побеспокоили, вывели из состояния глубокого застоя. Он скептик, мир, он не верит в светлое будущее. Света все больше, все выше заря на востоке, но нет, мир не торопится радоваться, будто опасаясь, что возможен возврат к мраку.

Уже вот-вот взойдет солнце, совсем уже светло, но все еще не сброшено оцепенение.

Наконец, за горой, за лесом поднимается светило. И только теперь мир поверил в торжество света. Он стал легким, звонким, ликующим. И сразу все забыто: мрак ночи, тяжесть безвременья, глухота равнодушия.

На рассвете я каждый раз удивляюсь, как на моих глазах из черного неверия рождается сияющая вера.

Так и у людей.

Я рос с верой в то, что советские люди — самые общественно активные в мире. Как же — страна энтузиастов, добровольцев, активистов… Не знаю, может быть, в годы первых пятилеток, на стройках действительно энтузиазм поднимал людей на подвиги. Но боюсь, что и тогда мы (если обобщенно) действовали все больше по команде, по призыву, по приказу. Мы готовы были откликнуться на зов. Куда позвали, туда и пошли. А не позвали, значит, так надо.

И до сих пор мы на команду отвечаем, но уже с явной неохотой. А чтобы проявить инициативу, взять на себя ответственность… Тяжелы мы на подъем.

Помню, со страхом шел я на первые субботники клуба «Миасс». Боялся, что явлюсь, а на месте сбора ни души. Но, издали заметив людей, собравшихся у парапета, я успокаивался.

Работа доставляла нам истинное удовольствие. Об этом говорили все. На душе у нас становилось светлее. Что ни говори, поступок: по своей воле, по своему убеждению отдать родному городу два-три часа своего времени.

Но потом, когда страсти поутихли, изменились и оценки. Тем ста пятидесяти челябинцам, которые приходили на субботники, конечно, спасибо, но если вдуматься, сто пятьдесят добровольцев для такого города, как Челябинск, — цифра ли это? Почему не 1500? Почему не 15 000? Мы приглашали всех. А откликнулись единицы.