— Я знаю, была у Мачани, ты как раз с мамой куда-то ходила.

— Самолет фашистский смотрели… — Лежа в Наткиной постели, Аля чувствовала, как тяжелеют веки.

Проснулась от жажды, хорошо присолила капусту Натка.

Попили чаю на липовом цвете, и только тут Аля вспомнила про черную смородину.

— Сейчас пойдем, хотя ее уже сняли, но я знаю один секрет, дня два, как его раскрыла. — И хитро улыбнулась. — Как тетя Настя?

— Вот уж кто тебя любит, так это моя мама. — Аля шла рядом с Наткой, плотненькой, розоволицей. — Говорит, ты мягкая, уступчивая, открытая и будешь хорошей женой и матерью и прекрасной медсестрой.

— Прекрасной лентяйкой, сижу и ничего не делаю, а ты вон из сил выбиваешься.

Они перешли через шоссе к липовой роще. Густые кроны, воздух сладкий, и птицы щебечут, наговариваются перед сном, солнце уже сползает ближе к земле. Натка подпрыгнула, сорвала несколько круглых листьев, дала Але:

— Попробуй, вкусные.

И правда, даже сладкие:

— Надо маме нарвать на обратном пути.

— Нарвем.

Вот и смородиновая плантация. Кусты высоко вскинули освобожденные от тяжести ягод ветви. Одни листья… Аля приуныла.

— Ложись на землю, — и Натка первой опустилась под куст. — Смотри в самом низу.

Лежа на боку, Аля обнаружила у стволика куста густой кружок ягод, да таких крупных! Сюда трудно добраться, и сборщики их просто не достали. Стали кидать ягоды в прихваченную старую кошелку. Обобрали один куст, второй… десятый. Ползали, ползали… Глянули, кошелка полнехонька! И давай сами есть. Ягоды пыльноватые, но вызревшие, сладкие.

Возвращались чумазые и довольные: наелись до отвала и с собой кошелка. От вкуса ягод, от запахов листьев смородины и лип в роще, от полноты в желудке Аля словно чуточку опьянела.

Здесь будто и войны нет.

— Хотела сюда привезти Мачаню погостить, да она умерла бы от зависти.

— Разве можно умереть от зависти? — засмеялась Аля.

— Еще как. Бывало, одеваюсь утром, она тут как тут, уставится и воркует: ты налитое яблочко, никаких украшений не надо.

— Это чтобы не покупать тебе ничего. Но ты и правда прелесть.

— А глаза поросячьи…

— Они у тебя просто застенчивые. Ресницы покрасишь, и всех наповал! Ты вообще немного робкая.

— Это правда. Мачаня затюкала. Все кричала, на шее у нее сижу, будто папа не зарабатывает. Ну ее… Часть Горькиного письма соизволила прочитать мне. Он пишет: «Мой друг Егор под Смоленском».

— Военная хитрость, соображает Горька.

— Как там Пашутка растет?

— Его баба Вера прячет, боится, эвакуируют, а чем такую кроху в дороге кормить?

— А Муза как?

— В военкомате пороги обивает, говорит, пусть возьмут хоть кем, а она там найдет способ отомстить за Пашку.

— Я ее понимаю, — печально опустила светловолосую голову Натка. — Я уже сколько заявлений написала в военкомат! На фронт надо, а я здесь от безделья толстею: картошки тут полно, дачники побросали все посадки. Капуста, помидоры, яблоки… Привожу Мачане, да нельзя часто отлучаться, а если и правда несчастье с людьми, а я продукты развожу?

Ополоснулись под умывальником, вытряхнули земляную пыль из платьев, хорошо, хоть черное в горошек платьице надела, не так видно, что запачкаю, улыбнулась Аля.

Натка заставила взять кошелку с ягодами, сетку с картошкой, вилок капусты да еще букет липовых веток с душистым цветом и пучочек полевых гвоздик, мелких, но ярко-малиновых.

Натка проводила до электрички, махала рукой, а на глазах слезы…

Домой Аля только забежала перед сменой. Мама ахнула:

— Как ты все это дотащила?

— Все тебе от Натки! Вот гвоздички — от меня.

— Дорогие вы мои девочки… спасибо, — шепнула мама растроганно. — Сварю щи, луковица вот есть, — и положила ее на стол, рядом с подарками. — Угостим и Мачаню, и Нюрку с Машей, целая гора продуктов!

Аля ехала на завод, чувствуя, как взбодрилась. Теперь ясно, плохо ей было не только от бессонницы, утомления, но и от разлуки с Наткой. В первый же свободный день опять к ней! Накопить сахарку, взять крупы, а то она все на одних овощах. И хлеба. У Натки его маловато, карточка-то служащей…

11

Вечерело. Солнце косо освещало Малую Бронную, такую узкую, что на ней едва могли разминуться две полуторки. Нет здесь никаких предприятий, несколько небольших магазинчиков да палата мер и весов. С детства Аля удивлялась: что там меряют и взвешивают? Была еще когда-то китайская прачечная, мальчишки бегали смотреть на чудо-прачек. И Аля от них не отставала. Странными казались эти прачки: худые, желтокожие, с плоскими лицами и добрыми узкими глазами. Они вежливо кланялись клиентам и никогда не кричали на мальчишек.

Сколько ног топтало эти тротуары и дорогу? Именно ног, машины появлялись редко, еще реже лошади. И деревьев вдоль улицы не было, просто негде сажать. Оазисом были Патриаршие пруды. Зато какие дворы, особенно по правую руку, если идти от Садового кольца к Тверскому бульвару. Целые садочки, кусочки парков с тополями, кленами, лужайками и цветниками.

Так чем же была эта улица? Кровеносным сосудиком, соединяющим две городские артерии: Садовое кольцо с бульварным, а точнее, Садовую с Тверским бульваром. Садовая вела жителей Малой Бронной к площадям Восстания и Маяковского, Тишинскому рынку. Но ближе для обитателей дома Али был Тверской бульвар с его рядами деревьев, цветами, широкой аллеей и узкими боковыми дорожками. Бульвар замыкался с двух концов памятниками, невыразительным, столбообразным — Тимирязеву, и прекрасным, всеми любимым — Пушкину. Бульвар охватывали с боков трамвайные линии, так помогающие людям добраться до работы, в центр, к друзьям, знакомым…

А как много новоявленных жителей вносили на Малую Бронную из Леонтьевского переулка! Там они рождались. И вот росли на своей улице, шли в школу, новую, удобную, взрослели, жили, кто как мог, как хотел, как подсказывала жизнь. И наставал день, когда одного из жителей Малой Бронной увозили навсегда. Но это было не очень заметно для всей улицы, разве что свой дом печалился, а то и один подъезд. И улица опять смыкалась пестрым потоком бесконечного движения. Только по ночам, но это было так редко, Аля видела Малую Бронную пустой. Не блещущие архитектурой дома ее вбирали своих обитателей, постепенно гасло разноцветье окон, все стихало.

Но был на Малой Бронной час — к неказистому дому с козырьком над застекленными дверями плотной массой начинал стекаться народ. Театр! Но Аля никогда в нем не была. Вот если бы Барин в нем работал…

С годами улица ветшала, какой-то дом ломали, на его месте вырастал новый, но не в линию с остальными, глубже, во дворах. Перед новым домом ставили забор, оставляя Малую Бронную по-прежнему узкой и голой.

Медленно шла Аля, всматриваясь в свою родную улицу. Вот и их распахнутые ворота. С начала бомбежек дворничиха Семеновна их не закрывала, чтобы люди свободно выбегали к бомбоубежищам.

Черный ход первого номера не заперт. Почему? Дед Коля на заводе, теперь уже безвыездно, перевели на казарменное положение как специалиста высокого класса. Натка приехала? Сердце дрогнуло радостью, Аля тихонько вошла, потрогала двери клетушек Горьки и Натки — заперто. Но что это? Музыка… из комнаты Мачани.

Присев на ступеньке черного хода, глядя на толстенные стволы тополей напротив первого номера, Аля слушала. Чайковский. Тихо, как воспоминание, звучит проигрываемый на пианино первый акт «Евгения Онегина». Аля невольно тихонько подпела: «Я люблю вас, Ольга…» Терраса дома Лариных, розовое платье Ольги, чернокудрый Ленский. И эта щедрая, светлая музыка. Каждый раз после оперы Аля чувствовала себя обновленной, приподнятой.

И такую чистоту, такое счастье дарил Але Барин, человек вульгарный и оперу не любящий. Но в нем, как, видимо, в каждом, была своя хорошая черточка: он любил доставлять людям радость. По мере сил, но искренне… Где-то эта семейка? Ну, они не пропадут. Вот Глаша с Толяшей… этим туго, верно, приходится.