Старательно вычерчивает новую, изображающую кружной путь, но перечеркивает и ее.
— Может быть, у меня просто нет опыта? — шепчет он самому себе.
— Важно держаться соответственно! — советует Никифор с затаенной насмешкой.
Найден снова хватается за карандаш. Взбодренное последним мигом воображение предлагает множество различных вариантов, и всякий раз он сталкивается с неумолимым решением судьбы.
Напрасно силится он найти дорогу. Повторение часто кажется нам спасительным, а ведь это и повторение прежних ошибок на новый лад.
Вожак лихорадочно зачеркивает одну линию, другую, третью. И каждая новая линия, какой бы она ни была осторожной, кружной, вычисленной, неминуемо ведет к лобному месту, словно кто-то толкает его под руку.
В отчаянии Найден отбрасывает карандаш:
— Все дороги ведут к лавине!
— Есть один путь, но ты не видишь его! — злорадствует Никифор.
— Где? Скажи!
Никифор мстительно молчит.
— Скажи скорее!
— Поздно!
И снова вожак тонет в белом хаосе.
Почва выбита из-под ног.
Нет пути, нет выхода, нет даже лазейки.
Вся его жизнь была дорогой к лавине.
И если бы она повторилась, он снова пришел бы к лавине.
Новая снежная волна пенится, и он уходит туда с головой. И тут новый вариант, словно соломинка для утопающего.
В садике, перед домом он высаживает деревца. Нежно кутает в солому, перевязывает стволы. Беседует с ними, как с существами, которые понимают человеческую речь:
— С природой не шутят! В плохую погоду не гуляют!
И вот он снова в альпинистском пристанище. Вот она, дверца к спасению. Он едва нащупывает щеколду. Входит, отряхивается и заявляет твердым голосом:
— Завтра — никуда!
Мы свешиваем головы вниз. На стенах прорастают наши сердитые тени.
— Здесь, что ли, будем торчать? — Горазду не верится.
— Ты что, с ума сошел?! — восклицает Никифор.
— Прощай, Памир! — Насмешник сыплет соль на рану.
Мы соскакиваем с нар. Тени наши вырастают до самого потолка. Мы протестуем.
— Я за вас отвечаю! — Вожак склоняется над хрупкими деревцами в своем саду.
— Ответственность общая! — напоминает Горазд.
— Коллективная ответственность — все равно что полное отсутствие ответственности! — бросает сторонний наблюдатель Асен.
— Философ, прекрати эти буржуазные диверсии! — вступает Насмешник.
— Если уж вышли, надо дойти!
Вожак бессильно опускает руки:
— Кто кого ведет? Я — вас или вы — меня?
— Ты о деревьях больше заботишься, чем… — вмешивается Деян.
— Мы тебе не саженцы! — противоречит до самого конца Никифор.
И тут Деян бросает свой обличающий вопрос:
— Почему ты скрыл от группы, что я против восхождения?
— Почему скрыл? Почему? — повторяет снежное эхо.
Сейчас, когда все рухнуло и сломалось, ты хочешь найти пружинку и понять суть ее действия.
Откуда она, эта страсть быть вожаком?
Из глубины. Задолго до возмужалости.
Детство на окраине. Босое, растрепанное, с ободранными коленками и татуировкой из грязи. Два квартала с одинаково осевшими крышами враждуют с незапамятных времен. Это передается по наследству из поколения в поколение.
Рогатки, камни, крики — мальчишеское оружие.
И в одно утро — первое утро твоей жизни — тебя выбирают вожаком. Такое тебе и во сне не снилось. Прежний вожак болен скарлатиной, а ты самый высокий. Высокий рост — вот в чем суть!
И ты начинаешь верить, что рожден вожаком. Ты пытаешься скрывать от других этот странный, неудобный дар природы. Каких усилий стоит тебе подчинение другому, например Никифору, прежнему вожаку! И ты переламываешь себя.
Но вот наступает второе в твоей жизни утро. Никто не может остановить восход, менее всего — ты сам. Ты скромно говоришь о своей неопытности, склоняешь голову, стыдясь собственного внутреннего ликования.
Мы настаиваем. Мы выбираем тебя от всего сердца, искренне. Ты наш любимец. И самое главное твое качество — ты близкий друг Деяна. Вы с ним неразлучны. Чего же еще? Ты полная противоположность Никифору, прежнему вожаку, отошедшему от группы. Твой открытый общительный характер внушает доверие даже такому скептику, как наш сторонний наблюдатель Асен. Мы единодушно толкаем тебя к обязанностям вожака.
О, как ты смущен! Тебе чудится, будто все мы слышим горделивый стук твоего сердца. Оно словно бы ударяется о скалы, и скалы эхом отвечают ему.
Ты оглушен собственным сердцебиением.
С каким трудом ты прячешь глуповатую улыбку!
И все же ты не сам себя выбираешь. Мы остановились на тебе. Мы обрекаем тебя на виновность. Мы снимаем с себя ответственность и сваливаем ее на твои стройные плечи.
МЫ. А зачем вообще этому сборному существу нужен вожак? Может быть, суть не в нем, а в нашей страсти быть ведомыми, непременно иметь вождя, слушать его, ласкать, возвеличивать, подстерегать его ошибки и наконец побивать камнями…
Ты оглянуться не успел, как утратил друзей.
Как это случилось? Деян, который был тебе ближе брата, незаметно охладел. А ведь именно сейчас, когда ты вожак, тебе так нужна эта дружба! Но он начал избегать тебя. Почему? Ведь ты человек принципиальный. Ты никогда ничем не обижал его. Но он держится в стороне. Что ж, и ты не станешь унижаться, просить, навязываться.
Но почему отчуждаются остальные? Ведь ты все тот же, а они меняются. Может быть, ты случайно задел их? Тебе так хочется, чтобы они пришли, отыскали тебя, как бывало прежде, чтобы можно было расслабиться, облегчить душу.
Но расслабляться нельзя. Любое твое слово может быть неверно истолковано. Любой из них может оказаться доносчиком.
Ты не мнителен. Но начальство всегда начеку, начальство считает альпинистов сорви-головами, начальство боится, что они возмутят общество каким-нибудь рискованным действием на скалах. Наверняка у начальства есть в группе свое ухо. Но кто?
Вот, например, об этом восхождении начальство знало еще прежде, чем все было окончательно решено. Кто сигнализировал? Деян? Немыслимо. Никифор? Никогда. Сверху его раскритиковали, и он сердит. Тогда кто же?
Может быть, именно этот вопрос царапает тебе душу, невидимым ядом отравляет твои отношения с друзьями.
Новая снежная волна лишает его сознания.
Новый отрезок сознания, словно одинокий стебель водоросли, влекомый течением.
Он снова переживает прощание с женой и ребенком.
О этот непереносимый взгляд, исполненный тревожного обожания!
Молодая женщина изнурена ожиданием и скрытой разъедающей ревностью. Она провожает его до порога. Он спешит к этим крепким румяным девчонкам с их звонким смехом, который словно эхо отдается в скалах. А она исхудавшая, бледная, измученная. И в воображении ее встают их загорелые щеки, от блеска которых она слепнет.
Но она нарочно говорит о мелочах:
— Не забудь фуфайку!
— Оставь! Она рваная! — Он раздраженно отводит руку жены.
— Я зашила! — тихо напоминает она.
— Ты моя заботливая! — привычно замечает он.
Поспешно ласкает ее, целует малыша.
Она тает в его небрежных объятиях.
Она чувствует, что он уже далеко.
У нее нет сил остановить его хотя бы на миг.
Широкими, жадными шагами спешит он навстречу новому дню.
Словно отпущенный из заточения на свободу. Дом остается вдали вместе с запахом теплой кашки для ребенка.
Огромная нежность всегда запаздывает. Она так долго спешит к самому близкому, что когда достигает его, он уже мертв.
Снежная волна возвращает вожака назад.
Он бросается к жене.
— Ты что-то забыл? — изумляется женщина.
— Тебя! — шепчет он.
Но она не понимает.
— Почему ты вернулся? — Ей страшно.
Прилив нежности так необычен, что пугает и отталкивает: