— Если хочешь кофе, — со дна ее зрачков выныривают три тысячи чертенят, — добро пожаловать!

Ангел назвал бы это: пат — и аут! — а я даже обычное человеческое «спасибо» не могу выдавить из себя.

ХОРОШО ТЕБЕ, ПИНОККИО![7]

Висишь себе на стенке в Светлиной комнате, руки и ноги растопырил, длинный острый нос вскинул, ухмыляешься до ушей, кажется, вот-вот завопишь: «Ура!» Давай, давай, братишка, а я про себя подхвачу. А почему про себя? Потому что иначе я буду первым в мире боксером, который кричит «ура!» после того, как его нокаутировали. А меня как раз нокаутировали, нокаутировали в подъезде. А теперь, ты-то меня понимаешь, нельзя выражать свои чувства открыто, иначе противник догадается, что для тебя означает это поражение, и начнет задаваться. Применяй тактические ходы. Проигрываешь или, наоборот, выигрываешь — все равно делай вид, что тебе безразлично. А то люди сразу разберут, что ты-то и есть Пиноккио, и тогда ты пропал! А то, что мы с тобой сейчас два Светлиных Пиноккио, — чистая правда, только тихо. Никому ни слова! Когда мы с ней вошли в комнату, ты был поставлен в специальную позу: в боксерский гард, она ужасно смутилась, развела по-быстрому в стороны твои руки и ноги и вылетела на кухню — варить кофе. Это все говорит в нашу пользу, но сделаем вид, будто ничего не замечаем. Я ведь по опыту знаю: если хочешь стать победителем, чтобы судья на ринге вскинул вверх именно твою руку, не давай противнику догадаться, что ты уже знаешь его слабые места. Подожди, пусть он все свои слабости раскроет, и тогда — в атаку. А минуты через две — победил «с явным превосходством» Пиноккио! Кланяешься, обнимаешь противника, целуешь его (в крайнем случае можно обойтись и без поклонов), и все — ты чемпион! Ты, главное, меня слушай, я собаку съел во всем этом! А там, внизу, в подъезде, в общем-то даже не был нокаут, а так себе — нокдаун, и с мастерами такое случается. И еще сколько раз случается! Сбивают тебя с ног — раз, два, три… шесть! Но до восьми ты успеваешь оправиться и после каким-нибудь точным ударом выигрываешь встречу. Важен последний результат, в боксе поначалу и победитель и побежденный в равной степени измолочены. Тут еще все дело в уверенности — видали, мол, меня, я его победил. А какое там победил! После целых два дня в голове у тебя все мешается, а нос похож на геликоптерную площадку. Я когда только начал тренироваться, отец все время мне говорил: «Поди сфотографируйся на память». Я не послушался, а теперь уже поздно.

А насчет того, что мы с тобой — два Пиноккио, тут и спорить нечего. Ты болтаешься возле нее в комнате, дома, а я — в школе, делает она с нами, что захочет, и, уверен на сто процентов, тебя она прозвала Коки, а меня — Пиноккио. Не знаю, завидуешь ли ты мне, но я тебе жуть как завидую. Эх, повисеть бы вот так в ее комнате на твоем гвозде хоть один месяц!..

— Может, ты чего-нибудь другого хочешь? — окликает Светла из кухни. Я вздрагиваю, как вор, пойманный на месте преступления, и финтовым прыжком отскакиваю назад. Надеюсь, ты не станешь надо мной смеяться, ты ведь и сам отчасти Коки — разве не так?..

— Ч-чего другого?

— Ну-у, спиртного, например.

— Нет. Я же тренируюсь.

— В каком страхе вас держит этот братец Миле.

— Режим. Скоро республиканское первенство. С завтрашнего утра мы пять дней в специальном лагере.

— И почему ты не бросаешь бокс?

А на этот вопрос, братишка Пиноккио, я не отвечаю уже по привычке. Мне его задавали уже по крайней мере раз тысячу — всевозможные бабушки, тетушки, соседки и учителя. Обожают люди задавать вопросы — в этом все дело. Сделаешь так, спросят, почему не сделал иначе, сделаешь иначе — почему не сделал так. Все о тебе заботятся, все думают о твоем будущем, а ты уж таким бессердечным родился, ничто тебя не трогает… Эх, Пиноккио, пропащее мы с тобой поколение потребителей. Не то что бай[8] Спиро из нашего квартала. Он, видишь ли, в молодости голодал и теперь считает, что для того, чтобы стать настоящими людьми, надо и нам поголодать. Каждый воображает себя доброй феей, которая только и делает что хлопочет о твоем воспитании, а чуть не угодишь ей, прибавляет к твоему носу лишние десять сантиметров — пусть, мол, все увидят, какой ты гадкий и неблагодарный[9]. А того не могут усечь, что здесь явная опасность — нос может стать таким длинным, что и на люди не покажешься, а если покажешься — люди сами не подойдут к тебе. Не говоря уже о всяких там объятиях и поцелуях — попробуй с таким носом кого-нибудь обнять…

Так что, вместо того чтобы отвечать на Светлин вопрос, лучше поглядим, что у нее на книжной полке. Ой-ой, тысяча сборников задач! Нет, с девчонкой что-то не то… Прикоснешься к корешкам — искры выскакивают — математика — высокое напряжение! Формулы, формулы, однако, как утверждает Гурий Плетнев, любая формула равна нулю, если в нее не вложено конкретное содержание! А с точки зрения нашей болгарички Петровой, содержание важнее формы. Итак… д а  з д р а в с т в у е т  с о д е р ж а н и е, а все эти сборники мне просто безразличны!

Только я потянулся к огромному вращающемуся глобусу, над которым висит морской бинокль, как вошла Светла, толкая перед собой сервировочный столик. Я было открыл рот, чтобы похвалить ее библиотеку, а тот, мой двойник, уж тут как тут:

— Колоссальный глобус.

— Глобус? — Она будто с луны свалилась — смотрит то на меня, то на столик, уставленный в мою честь самыми разнообразными бисквитами, печеньями плюс чашки для кофе плюс стаканы для лимонада плюс сахарница, апельсины и не знаю что еще. Мать ее в обморок упадет, если вдруг сейчас заявится. Мне хочется сделать Светле комплимент по поводу кофе и сервировки, но тот, другой, снова не дает и спрашивает о глобусе:

— Откуда такой?

— Из Австралии. Один папин друг — морской капитан. Но что-то он сейчас не в порядке.

— Кто, капитан? — Наконец-то я выдал фразу в собственном стиле, прежде чем двойник успел вмешаться.

— Глобус, — серьезно отвечает Светла, но тут же все понимает, и мы оба смеемся, потом она снова делается серьезной и нежно касается огромного шара. — Он ужасно одинокий и ужасно добрый.

— Кто, глобус? — Теперь я стал серьезным, наши взгляды встречаются где-то в бескрайнем пространстве Тихого океана. На этот раз мы забываем засмеяться, — может быть, потому, что я впервые увидел так близко ее милые карие глаза.

— Капитан, — отвечает она тихо, и неведомо откуда долетает рев корабельной трубы. Комната наполняется теплым ароматом бразильского кофе, гремят негритянские тамтамы…

— Все капитаны одиноки, — уточняю я со знанием дела, как человек, который собирается стать моряком и потому ему положено разбираться в подобных вещах. — Представляешь себе, что значит остаться одному в центре Тихого океана? Только пираты вроде были весельчаками. Помнишь:

Я тоже пою, пою голосом Луи Армстронга, гремит невидимый джаз, невидимый джаз подхватывает песню в бешеном ритме, а мы со Светлой танцуем буйный танец на палубе пиратского брига. В Тихом океане бушует буря, молнии сверкают у нас над головами, гигантские волны перекатываются через борт. Вокруг, на бочонках с ромом, расселись мои бородатые матросы, все — бывшие ученики нашего класса, пьют ром и стреляют в воздух из пистолетов, а ты, Пиноккио, висишь на самой высокой мачте и вопишь: «Ура!!» Светла — наша пленница, и с сегодняшнего дня на нашем корабле два капитана — я и Светла! Посмотри, как она прекрасна в капитанской форме — настоящая морская богиня…

Внезапно джаз стихает, мы останавливаемся и переводим дыхание, приятели мои вскакивают на бочонки, рукоплещут и приветствуют нас радостными криками. Ангел с черной повязкой на глазу выходит вперед и знаком призывает всех замолчать. Все смолкают, теперь слышен только рокот бури.