Дзинь!
Кидаюсь, как по удару гонга, — сердце напряжено, ног под собой не чувствую. Отпиваю молока, обжигаюсь, мчусь к телефону.
Дзинь-дзинь!
Хватаю трубку:
— А-ал-ло! — Кажется, я уже заикаюсь.
— Коки, готов?
Ангел. Каждое утро у нас с ним мини-кросс. Лучший мой друг, и весовая категория у нас одна.
— Слушай, Ангел, что-то я сегодня не того. Давай без меня.
— Заболел, что ли?
— Да нет… просто…
— О’кей! И мы бывали молодыми…
— Брось!..
— Ладно, ладно. Чао.
Швыряю трубку. Представляю себе самое худшее: оба мы влюблены в Светлу, только он не признается. Чувствует, что я ей нравлюсь и держится по-джентльменски. На его месте и я бы так держался, впрочем… Стараюсь не говорить о ней ни с кем, а как нарочно, все только ее имя на языке… С Магдой вот совсем другое — чем больше она за нами таскается, тем меньше мы на нее обращаем внимания. Она — гимнастка, тоже из «Спартака». Бобби, последний ее приятель, осенью в армию ушел, так она теперь за нами бегает, то есть в общем-то за мной. По целым вечерам торчит на наших тренировках, а кончается все тем, что мы с Ангелом вылезаем из маленького окошка в душевой, потому что эта дурочка воображает, будто мы обязаны провожать ее до дома…
Дзинь!
— Алло!
— Коки, лапочка, ты позавтракал?
— Да, мамуля. Все съел: и масло, и конфитюр, и молоко. И умылся к тому же…
Грохаю трубку. И сто лет мне стукнет, а она все — «лапочка» да «лапочка», «лапочка, ты позавтракал?», «лапочка, ты пообедал?», «умылся?», «переоделся?», «лапочка» — это, «лапочка» — то, «лапочка» — не знаю что…
Дзинь-дзинь!
Ну, теперь-то уж точно — Светла! Все остальные отзвонили. Коки, возьми себя в руки! Ринг свободен для первого раунда! Проглоти слюну, чтобы не выдать себя внезапно осипшим голосом. Оближи пересохшие губы. Так. Дзи-и-инь! Вперед!
— Алло! — Или какое-то еще восклицание — сам себя не успел расслышать.
— Простите, можно Константина? — Может, она решила, что это мой дед взял трубку, или просто она по инерции телефонный этикет соблюдает.
— Я у телефона, — продолжаю по инерции и я, слова вылетают какие-то визгливые и бесконтрольные, будто кто-то другой говорит вместо меня. А я замер посредине прихожей, полуголый, в одних трусах, трубка в лапе, позвоночник напрягся, трубка уже скользит… Перекладываю ее в левую руку — правая вся в поту, вытираю о трусы.
— Доброе утро…
— Доброе утро… К-кто говорит? — Ну все, полный идиот! И как это у меня вылетело такое?
— Это Светла. — Улавливаю в ее голосе легкую обиду.
— О! Ты ли это? — Что за чушь! Как будто я невероятно изумлен, как будто и мысли такой не допускал, что она мне позвонит. Безумно злюсь на себя, вернее, на того, другого, который продолжает говорить вместо меня.
— Мы же договаривались, что я позвоню…
— Да, да… конечно… Я…
— Насчет задач.
— Да, да…
— Ты что-нибудь решил?
— Да, да… То есть…
— В первой прежде всего находишь… Потом… — Она что-то объясняет, я дадакаю, но ничего не понимаю. В голове у меня полный хаос, блуждают гипотенузы, треугольники, радиусы и круги, пиэрквадраты… И вдруг до меня доходит, что я все еще тру правую ладонь о трусы. Молниеносно перебрасываю трубку из левой руки в правую, бабушка проходит мимо и что-то говорит, но я тону во мгле тригонометрии, только сглатываю мучительно и горло пересохло. Вот тебе и свободный ринг! На ринге дерешься две-три минуты, после целых шестьдесят секунд передышки, тренер Миле (а он нам вроде старшего брата) разъясняет тактику следующего раунда, обмахивает тебя полотенцем, да еще и водички даст — промочить горло. А здесь ничего подобного! Стоишь прямой и голый, как профессионал, а удары так и сыплются, будто бы ты — Кассиус Клей или Джо Фрезер. И трешь, трешь, эту проклятую ладонь о трусы…
— Алло! — Голос Светлы заставляет меня очнуться, кажется, я наконец-то перестал дадакать.
— Да, да…
— Теперь тебе все понятно?
— Да, да… То есть…
— А теперь ты… Ты не знаешь, какую тему Петрова может дать для классного сочинения?
— Да, да… Ага! Тема… Думаю, что о Ботеве…
— О Ботеве она девятому «б» дала.
— Да, да…
— А нам, наверное, о Чинтулове даст.
— Наверное.
— Или о Славейкове…
— Да, да…
— А может быть…
— Может.
Та-ак! Браво, Коки, здорово тебя доводит тот, другой, который взялся говорить вместо тебя. Умная Светла, ясное дело, сразу поняла, отчего я вдруг поглупел. Держу пари, три тысячи чертенят так и играют сейчас в ее карих глазищах…
— Ладно, до свидания. — Она великодушна.
— Ты… Ты как? — Нет, это точно не я говорю.
— Немного простыла, температурю. А ты?
— Я тоже, — роняет тот, другой, и вдруг спотыкается, потому что лжет со страшной силой. — Тоже температура… — Тут я наконец-то ухитряюсь вмешаться и поправить его бессмысленную ложь. — То есть уже спала температура…
— Рада за тебя.
— И я! — Тьфу, опять он влез, и напрасно я пытаюсь исправить положение водянистым «то есть»… Вдруг у меня перед глазами ясно встает картинка: Светла зажала ладошкой микрофон и хохочет.
Какой же я балда! Отстраняю трубку от уха, смотрю на нее с ненавистью, кидаю… Какой-то момент стою — руки на поясе — затем снова — к телефону. Дзинь! Это Светла положила трубку. Но мне уже все равно. Я хватаю свою, валюсь на ковер и ору как оглашенный:
— Ты мне ужасно нравишься! Слышишь? Ужасно!
Долгий гудок.
II
— КЛАСС, ВСТАТЬ!
Милая Зарка, староста наша, ты и не подозреваешь, какой мрачной силой звучат для меня твои простые, обыденные слова. Ибо моя милость еще не завершила списывание домашнего задания по тригонометрии, а Гурий Плетнев только того и ждет — поймать меня без домашнего, влепить сначала замечание, потом двойку — и все, считайте, что мое потенциальное участие в республиканском первенстве стоит под большим вопросом. Зуб он на меня имеет, наш математик, он же — классный руководитель; в прошлом году приспичило ему сделать меня физоргом класса, тут я уговорил ребят проголосовать «против», чтобы у меня оставалось время и для боксерских тренировок и для репетиций в гитарном оркестре Асена Димитрова. От оркестра я быстро отказался, потому что там только вальсы по нотам играли, и вот тут-то можно было бы заняться организацией экскурсий и матчей нашего класса с другими, да уж поздно было. Так и осталась в силе угроза нашего математика, изреченная на другой день после того бурного собрания:
— Смотри у меня! Знаю, ты из-за бокса своего отколол мне этакий номер. Пока будешь боксовать в своем «Спартаке», хороших оценок тебе у меня не видать!
Вы не удивляйтесь, пожалуйста, его оборотам речи. Он ведь у нас откуда-то из глубинки — еще и не такие «жемчужины» отпускает. Раньше мы его «Овощ-фрукт» называли, потому что он в такой зеленой куртке ходил — посмотришь, и сразу охота стрельнуть промокательной пулькой. А теперь, как вы уже догадались, мы Горького изучаем — вот и придумали ему новое прозвище: «Гурий Плетнев». Сходства с горьковским персонажем, конечно, ни малейшего, но имя почему-то кажется нам подходящим для такой вроде как недоделанной фигуры. И напоследок скажу (надо торопиться, вон он идет!): не очень-то я боюсь этих, которые притворяются чересчур страшными. А он-то уж точно притворяется. Наверно, сам боится, что если мы увидим, какой он на самом деле добряк, то живо влезем ему на голову. В прошлом году кучу двоек мне наставил перед соревнованиями, уже наш братец Миле, тренер, приходил раз десять в школу — ругаться с ним, а в конце концов оказалась четверка в четверти. Я уверен, он и на выпускном экзамене поставит мне «четыре», лишь бы я алгебраическую задачку решил. А вот Петрова, болгаричка, вот коварное существо! Улыбается тебе, а сама так и норовит ужалить! Мы со Светлой лучше всех справляемся с сочинениями, а Петрова мне только четверки да пятерки ставит[3]. Однажды я за два урока ровно двадцать шесть страниц накатал об «Эпопее забытых»[4], так она меня на родительском собрании хвалила не знаю как, отцу заявила, что на выпускных экзаменах я наверняка роман напишу. И тут же объяснила, что нарочно занижает мне оценки, чтобы я, видишь ли, «не распускался». Но я-то знаю: она просто ненавидит меня за то, что я много «посторонней литературы» читаю. Пару раз я ее засек, абсолютно невольно, на биографиях писателей, никогда она мне не простит. Если на выпускном получу больше пятерки, пусть меня зовут Петко, а не Константин! Вот так-то. А настоящая фамилия Гурия Плетнева Ананиев.