И только я хотел сказать: «Ну вот, теперь можно и пожить, а на тот свет еще успеется», как бабушка спросила слабым голосом:

— Какой сегодня день?

— Пятница.

Она немного помолчала, закрыла глаза и потом сказала:

— Хочу умереть в воскресенье. Я рассмеялся.

— В воскресенье нельзя, воскресенье-выходной.

— Потому и хочу, что тогда людей соберется больше.

Чтобы обойти этот вопрос, я снова поднес к ее губам стакан. Она немного отпила, но не забыла, о чем говорила. И продолжила свою мысль:

— Наденьте на меня вышитую безрукавку.

— Конечно, черный сарафан и вышитую безрукавку.

— И белый платок на голову.

Я допил стакан и налил себе еще. Горячую, с примесью жженки, домашнюю ракию особенно осенью, в такую вот слякоть, я не променяю ни на что.

— А почему ты хочешь, чтобы на твои похороны собралось много народу?

— Да потому, что в этом проклятом селе я научила женщин кроить и шить, до меня они не умели ни слоеные пироги печь, ни раны лечить. Темнота была беспросветная.

Разговор утомил ее. Она умолкла, видно, ждала, что я ей скажу. Я же молчал. Встал, потянулся и подбросил в печку угля, подошел к окну. Во дворе все еще шел противный мелкий дождь.

Поняв, что я ничего не скажу, она продолжила:

— Греет как печка.

— Другой? Да-а.

Она улыбнулась, сверкнув белыми зубами.

Потом вдруг попросила, чтобы я достал из сундука вышитую безрукавку.

Я стал доставать из сундука одно за другим — домотканые дорожки, мягкое одеяло, вышитые подушки, вязаные носки, белые сорочки… Но вышитой безрукавки там не оказалось.

Бабушка стала нервничать. «Кроме твоей матери ее некому взять. Спроси, куда она ее задевала».

— Как же я спрошу, если она с отцом сейчас в Тунисе, за тысячи километров?!

— А когда вернутся?

— Скоро. Через два года.

Бабушка испугалась. И я испугался, как бы у нее не поднялось давление. А оно, наверное, поднялось, потому что она очень сердито сказала:

— В мое время снохи не были такими. Взяла, чтобы щеголять там. А я сиди тут и жди, когда они вернутся.

— И подождем, — сказал я, глядя за окно, где дождь наконец прекратился и выглянуло солнышко.

Через два дня я снова был на работе. А бабушка вместе с Другим осталась в селе. Вот уже второй год она ждет свою безрукавку.

Димитр Дублев. Туман

Перевод Людмилы Вылчевой

Туман был неожиданностью не только для метеорологов, но и для жильцов нашего дома. Проснувшись и увидев белое, как молоко, окно, я обрадовался словно ребенок. Можно было снова забраться под одеяло и наконец-то выспаться. И без того на работе никто меня не замечает — нет у меня ни машины, ни дачи, ни тестя на селе. Даже вахтер со мной не здоровается. Только я собрался перевернуться на другой бок, как раздался звонок в дверь. Обув на босу ногу тапочки, еще в передней я недовольно крикнул:

— Кто там?

— Извините! — это был голос моего соседа справа. — Вы идете сегодня на работу?

— Иду! — буркнул я.

— Тогда покажите мне, где находится детский сад, потому что женщина, которая смотрит шуиего ребенка, сегодня из — за тумана не пришла.

— Хорошо, только подождите меня внизу, пока я побреюсь.

Когда я бреюсь, у меня всегда поднимается настроение и я напеваю арию из «Травиаты». Только я намылил лицо и взялся за бритву, как в дверь снова позвонили. Теперь это был сосед сверху. Мы с ним не знакомы, но я часто видел, как его темное пальто в одно и то же время выходило из нашего подъезда.

— У вас ведь нет машины?

— Да, — ответил я как-то неопределенно.

— За мной сегодня не пришла служебная машина, и я бы попросил вас показать мне, где находится трамвайная остановка.

— Хорошо, — сказал я. — Подождите внизу, мне нужно побриться.

Возвращаюсь в ванную и продолжаю арию. Только я набрал в легкие воздуха для нового куплета, как снова раздался настойчивый звонок. Все еще в мыле открываю дверь. На этот раз сантехник с пятого этажа. Увидев его, я бескрайне удивился, потому что обычно он смотрел на меня с высоты своего положения и, конечно же, даже не здоровался.

— Вы ведь знаете, у меня машина западной марки.

— Да, — ответил я.

— Запчасти для нее достать невозможно.

— Да, — ответил я.

— Так вот сегодня я не поеду на машине. В такой туман все может случиться. А мне сказали, что вы ездите на работу на 94-м автобусе. Мне нужен тот же номер, но я не знаю, где находится остановка — их так часто переносят. Надеюсь, вы не будете против, если я составлю вам компанию?

— Пожалуйста, — ответил я. — Подождите внизу.

Когда я завязывал галстук, звонок в дверь сопровождался уже стуком. Это была старушка с четвертого этажа.

— Молодой человек, — сказала бабуся. — Я живу на четвертом этаже. На улице туман, никому из наших не хочется выходить на улицу — боятся попасть под машину. А так как дома нет хлеба, мы бросили жребий, кому идти. Жребий выпал мне. Проводите меня, пожалуйста, до магазина.

Старушка была права. Хорошо шоферу. Для него расширили улицы, вырубили деревья, придумали правила уличного движения. Сдал экзамены и будь спокоен. Твоя безопасность обеспечена. А каково пешеходу? Кто заботится о нем? Он самоучка. Сам должен искать тротуары, сам находить остановки, переходы, сам думать о том, как не попасть под колеса движущегося с бешеной скоростью автотранспорта. И как исчезающие виды животных и товаров, созданных ручным трудом, эта категория людей становится все более ценной.

Надев шарф, гордый своей опытностью пешехода, я стал спускаться по лестнице.

И если в тумане на улице вы увидите людей, которые, взявшись за руки, идут друг за другом, знайте, что во главе колонны я. Я, последний из могикан — пешеход!

Добри Жотев. Великомученик

Перевод Людмилы Вылчевой

Возвращаясь из школы домой, я заглянул в окошко маленькой парикмахерской — дедушка сидел в парикмахерском кресле. Раза два в году он приходил сюда, чтобы его побрил «городской брадобрей». Однако сейчас «брадобрей» сидел рядом и играл на пузатой мандолине. Когда-то у парикмахеров не было много работы и они таким образом убивали время.

Парикмахер меня знал. Он сделал мне знак, чтобы я не шумел. Наверное, дедушка спал. Я тихонько сел в сторонке, а парикмахер шепотом объяснил:

— Он давно побрит. Пусть поспит. Всегда так засыпает. Только начну работать — а он уже готов.

— Легкая у тебя рука, — похвалил я его. Он улыбнулся довольный:

— Только редко приходит.

— В селе много работы. Но когда приезжает в город, непременно заходит к тебе.

Парикмахер понимающе кивнул:

— Я его спрашиваю сегодня, что это за шрамы у тебя на щеках. А он отвечает, это, мол, с войны осталось. С какой такой войны, говорю, в прошлом году их не было. А он: «Ишь ты, и соврать не даст».

Парикмахер явно ждал от меня объяснения, но я, вроде не в курсе дела, пожал плечами. На это у меня были серьезные основания. Тогда он взял мандолину и, больше ни о чем не спрашивая, тихо запел: «Как за лесом дорога вьется».

Слушал я песню, смотрел на лысеющую дедушкину голову и вспоминал историю со «шрамами». В нашем селе не было парикмахера. Да только ли парикмахера! Не было церкви, школы. Хорошо, что единственный учитель ухитрялся обучать в одном помещении ребятишек от первого до четвертого класса.

Дедушку обычно брил сосед Риста Иванчов, но только зимой, когда был свободен. Летом же дед так зарастал бородой, что, как он сам говорил, становился похож на «немецкую овчарку». Во время жатвы заросшее лицо чесалось от пота и запутавшихся в бороде остей. Он расчесывал себя до крови и с присущей ему грустной иронией говорил:

— Великомученик я.

— Великомученики страдали за Христову веру, — возражал я, — а ты…

— Значит, я мучаюсь зазря.

Однажды дед решил, что побрить его должен я. Мне же, никогда не державшему в руках бритву, совсем этого не хотелось. Но старик настаивал: мол, ничего страшного, научишься. Он принес бритву, положил мыло в чайник, старательно намылился облезлой кисточкой. Потом надел на себя овчарскую бурку с капюшоном. Я от удивления открыл было рот, но не долго терялся в догадках, потому что он сразу же объяснил: «Раз ты учишься, то можешь и порезать меня. А если, не дай бог, я пошевелюсь, то может статься и еще хуже.