— Если вы их не выгоните, я не отвечаю за распространение журнала. Подписчиков пугают, уверяю вас.

Я вырываю руку и ускользаю в коридор. На углу около магазина ЦРК-а я останавливаюсь. Из редакции вываливается на улицу ватага молодых людей. Они становятся в кружок под окном кабинета заведующего Сибкрайиздатом, загораживают весь тротуар, возобновляют прерванные споры. К ним подходит человек в красной фуражке.

Дома меня встречает растерянная соседка:

— Я не знаю, хорошо ли я сделала или плохо, но я приняла на хранение ваши вещи.

— ?..

— Тут был фининспектор. Я сказала, что никого нет дома, но он сам открыл вашу квартиру и описал у вас самовар и умывальник.

Хорошо, что он не описал у меня рукописи и не сдал их на хранение моим соседям.

На другой день мне объяснили в финотделе, что произошло недоразумение, что три рубля (последний налоговый взнос за мое кустарное писательское производство) давно мной внесены и что самовар и умывальник у меня продавать не будут.

Я сажусь за стол. Передо мной гора рукописей. Сейчас я буду читать, как люди плывут по морям, как лезут через горные хребты, как они женятся, расходятся, родятся. А мой товарищ будет меня дергать за бороду и советовать:

— Отложи хоть на час чужие рукописи — займись своими. Вчера мы оставили с тобой автомобиль с приговоренными в воротах Губчека. Сегодня надо его вывести за город и начать расстрелы.

Я не успеваю возразить, как мой товарищ уже вытаскивает свою толстейшую папку, и мы начинаем думать о том, что думал чекист, когда ему пришлось расстреливать женщину, которую он любил. В процессе работы мы приходим к заключению, что нам надо выяснить, что читали наши герои в 21-м году. Тогда мы бегаем по книжным магазинам и библиотекам. В нашем книжном шкафу становятся рядом: «Геология Сибири», «Государство и революция» и «Дрессировка домашних животных». Наши гости, подходя к нашему книжному шкафу, покачивают головами и смотрят на нас недоумевающими глазами.

— Что за странный подбор книг у вас?

— Это книги чужие. То есть они наши, мы их купили, но они чужие.

Гости ничего не понимают.

Мы живем чужими радостями и горем. Мы страдаем и радуемся за тысячи людей, которых мы сами же выдумали.

Наш мир многоплоскостен и призрачен. Мы ненастоящие люди. Но у нас бывают настоящие радости. Мы бываем самыми счастливыми людьми на всей земле, когда ставим последнюю точку на последней странице своей новой книги и когда видим, что рука читателя, ее читающего, радостно вздрагивает и на лбу у него мелькает облачко раздумья.

Настоящие люди

Близился XV съезд. Я пошел к С. И. Сырцову и заявил ему, что мне надоела литература, что я хочу побыть среди настоящих людей. Много я говорил и писал отвсеку Сибкрайкома. В конце концов, он согласился, что мне нужно самому себя выбрать на съезд партии. Конечно, без его помощи такие «выборы» не имели бы под собой никакой почвы. Он помог. Я пишу эти строки как выражение признательности человеку, который понял, что литератору надо быть на съезде, так как съезд — это колоссальный аккумулятор волевой энергии масс. Я пишу так потому, что лишь один человек сказал мне просто:

— Я полагаю, что беллетристу надо быть на съезде. Думаю, что это можно будет устроить.

Другие же очень удивлялись:

— Зачем тебе на съезд? Ты же ведь сплошная беллетристика!

Их недоумевающие взгляды ложились на мои щеки краснотой пощечины. Я сжался, замолчал и в поезде на вопросы знакомых отвечал, что еду в Москву только по делам сибирского Союза писателей.

Может быть, эти строки попадут на глаза кое-кому из работающих на местах и, может быть, они задумаются над своим отношением к писателю. Вот почему я и не боюсь обвинений в подхалимстве.

На съезде С. И. Сырцов подошел ко мне, улыбаясь.

— Вы не очень-то стесняйтесь. Пробирайтесь вперед, поближе к трибуне.

Я уже успел заметить, что вторая от трибуны ложа Коминтерна никогда не бывает занята целиком. Я нерешительно сел на один из стульев. Нечего и говорить, что мой неизменный спутник сел со мной рядом и потребовал, чтобы я немедленно вытащил записную книжку и карандаш.

Мне хотелось просто слушать, смотреть и жить одной жизнью со всей этой многотысячной массой людей, заполнившей Андреевский и Алексеевский залы Большого Кремлевского дворца.

Но товарищ толкал меня в бок.

— Пиши. Ведь ты запишешь то, что ни один стенограф в мире не запишет.

Я хватал карандаш и писал.

…Здесь собрались настоящие люди. В их сознании планы грандиозного перестроя огромной страны.

Мне как-то хорошо от сознания того, что вся эта многотысячная толпа — люди одной партии и единой воли. Пусть это общество еще иногда раздирается распрями, потрясается противоречиями нашей сложнейшей действительности, но оно в стальных рамках дисциплины, организованности и точной целеустремленности.

Коммунистов сейчас сотни тысяч. Скоро их будет миллионы.

Как-то немного даже странно, что вся эта многотысячная разноликая, разнополая толпа — исключительно коммунисты. На несколько тысяч человек — ни одного беспартийного. Мы привыкли к обратному «соотношению сил».

Наши городские партсобрания обычно очень однополы. Мужчины составляют подавляющее большинство. Здесь же много женщин.

В одной ложе со мной сидит какая-то изящно одетая женщина. Мне показалось, что она забыла на своем стуле маленькую пудреницу, когда уходила в обеденный перерыв. Вечером я сказал ей об этом. Она спокойно возразила:

— Нет, это не моя пудреница. Мне ее уже предъявляли в комендатуре. — Она сделала паузу: — Я таких грубых вещей не имею. — Улыбнулась и вынула из своей сумочки изящную блестящую коробочку. — Вот моя пудреница.

~~~

Парикмахер смотрит на бороду, на усы, на волосы, портной — на рост, на фигуру, сапожник — на ступни, писатель — на лицо, на жест, на голос, писатель слушает слово.

Председательствующий Г. И. Петровский гораздо добродушее, проще в действительности, чем на своих портретах. Он — типичный рабочий. Он иногда говорит «будуть», вместо «будут». Когда оратор говорит долго, Петровский тихонько, бочком проходит за спиной президиума, берет в зубы бутерброд, в одну руку стакан чая и, другой осторожно отодвигая стулья, снова садится на свое место.

Рыков говорит, положив руки в нижние карманы жилета. Он откидывает голову назад и сияет белизной воротничка и манжет. Синтаксис его очень своеобразен. Он ставит восклицательные знаки в середине фразы. Он говорит:

— Я считаю, что наши успехи известны! теперь не только каждому члену съезда, но и каждому гражданину Советского Союза! о них хорошо известно и за границей. Поэтому я считаю излишним! иллюстрировать сейчас перед вами всю гигантскую работу, которая проделана трудящимися нашей страны! в области хозяйственного и культурного строительства.

Возможно, это органический недостаток — заикание — заставляет его говорить с ударением на словах, которые он, может быть, и не хотел бы подчеркивать. Вероятнее всего, упираясь палочкой восклицательного знака в одно слово, он прыгает к другому через канавку заикания. Но эти невольные и неожиданные ударения очень хорошо действуют на аудиторию. Они взбудораживают, заставляют иногда вздрогнуть, они усиливают, освежают внимание. Рыков постоянно откидывает голову, даже когда сидит или ходит. На губах у него часто усмешка. Кажется, что он говорит уверенно:

— Я везу. Я могу.

Иногда Рыков нервничает, волнуется.

~~~

Сталин всегда спокоен. Ходит по президиуму с трубочкой, улыбается. Остановится, положит руку кому-нибудь на плечо и слегка покачивает, точно пробует — крепок ли. Возьмет за талию или за плечи двоих и толкает их друг на друга. Сталин тащит на своей спине тягчайший груз. Он — генсек. Но съезд видит только его спокойное, улыбающееся рябоватое, серое лицо под низким лбом с негнущимся ершом черных волос.

В докладе он был как-то по-настоящему, по-большевистски груб. Ему трудно, вероятно, было бы ходить в туго накрахмаленном высоком воротничке и тщательно выглаженных брюках. Он носит неизменный свой зеленый френч, серые мятые, свободные штаны и простые сапоги. Он не оратор — он собеседник. Он не выступает перед собранием, он беседует с собравшимися, в особо важных местах спрашивает: