Но если топоры заменить шашками и самодельными клинками, то Шишков кое в чем будет прав. То, что я узнал в Кузнецке и в его районах, убедило меня в этом.

Из четырех тысяч жителей Кузнецка две тысячи легли на его улицах. Погибли они не в бою. Их, безоружных, просто выводили из домов, тут же, у ворот, раздевали и зарубали шашками. Особо «именитых» и «лиц духовного звания» убивали в соборе.

Редкая женщина или девушка в Кузнецке избегала гнусного насилия.

Рубились люди, так сказать, по «классовому признаку».

Именно: руки мягкие — руби, на пальце кольцо или следы от него — руби, комиссар — руби.

При царе подрядчик по постройке церквей, в германскую войну — подпрапорщик и георгиевский кавалер, Рогов в революцию стал «красным», стал «революционером». Этот «красный революционер» грабил, сжигал церкви, огнем и мечом стирал с лица земли целые села, опустошал города.

Казнимых Рогов всегда мучил — отрубал у живых руки, ноги, отрезал половые органы, жег живьем. Любопытная деталь: горючим материалом для костров почти всегда служили дела местных архивов (в огне погиб ценнейший Кузнецкий архив).

Но, несмотря на всю прямолинейную примитивность «классового подхода» к людям, в голове у этого «революционера» царила невообразимая путаница. Так, он не сжег, не тронул ни одной церкви, построенной им самим. При соединении с регулярными войсками он начал истреблять наших командиров и комиссаров. Мотивы, конечно, были самые простые: комиссар — значит, начальник, начальник — значит, насильственник — руби.

В этой войне он был побежден и трусливо кончил самоубийством. Штаб его был захвачен и уничтожен одной из дивизий Красной Армии.

Самолет поминутно проваливается в невидимые ухабы нашей надземной дороги. Горизонт курится серыми, дымными громадами туч. В разбитое окно с холодным упорством лезет ветер. Кожа кресел стынет, студит руки. Я пишу в перчатках.

Подозрительно пляшет стрелка счетчика оборотов. Архангелов нервно пишет Иеске:

«Мне не нравится счетчик. В чем дело?»

Иеске смеется, отвечает:

«Счетчик не женщина — понравиться тебе не может».

Но Архангелов серьезен и насторожен. Иеске машет рукой, пишет:

«Счетчик сломался, потому и саботирует. Черт с ним. Разве мы не летали и совсем без него? Слышишь, как ровно работает мотор?»

Архангелов улыбается, раскуривает папиросу, передает ее пилоту.

Мы летим навстречу снежным тучам. Синие ворота горизонта завалены белыми, пухлыми массами ваты.

Иеске внимательно шарит глазами по полям и полянам — он на всякий случай подыскивает площадку для вынужденного спуска.

Ветер навалился на самолет, засвистел, затряс кабинку. Огромная рама ткацкого станка вдвинулась между землей и нашим аппаратом. Самолет юрким маленьким челноком засновал в частых белых нитях. Земля смутным серым пятном пронеслась под нами и исчезла.

Мир наш — белая безмолвная ткань. Самолет наш — челнок, ткущий саван.

Крепкая рука гнет к земле острый нос челнока, челнок дырявит, дерет снежный саван. Земля выбегает к нам широкой спиной пегой родной лошаденки, машет приветливыми космами тайги-гривы.

Неожиданно на нас валятся целые горы ваты. Мотор глохнет. Челнок наваливается всей тяжестью на острый нос, долбит густую смертную белоту.

Восторг гибели овладевает нами. Мускулы рук напрягаются радостным предощущением борьбы. Хочется разломать стены кабинки, вырваться наверх, на крылья, рвануться в вихрь, как в воющую реку, и один на один схватиться с быстрым белым потоком.

Но пробиты, пробуравлены рыхлые горы. Невидимым тоннелем мы вырываемся на багровый простор осеннего вечера.

Звонок и четок, как бой драгоценных курантов, стук мотора. Певуче звенят крылья. Хулиган-ветер садится на них, свищет, болтает худыми холодными ногами.

Редкие комья мокрой ваты кусками масла скользят по стеклам. Редкие белые нити тянутся под самолетом. Побелевшая деревня с белыми щупальцами дорог спрутом лежит в жирном янтаре полей. Сопки в черных лохматых папахах бредут гуськом в снежном дыме.

Недавно по этим сопкам и полям прошли белые и красные. На белом снегу следы белых и красных были одинаково красны.

Земля здесь раздобрела от крови. Земля здесь — зверь, золото. Здесь конь, привязанный к дереву, нетерпеливым копытом выдирает из земли самородки. Здесь зверь живет сторублевый.

Закат багров. Поля желты, поля в желтом жире жнив.

Я смотрю на своих спокойно покуривающих спутников, на этих людей с наружностью земских врачей. Я смотрю на спины летчиков, распахавших за одно лето десятки тысяч километров воздушной целины.

Мне крепко радостно. Рука, держащая карандаш, тверда.

Черный пепел, черная легкая вата ночи ложится на угли заката. Черная вата рыхлее белой. Сквозь нее мы видим серое, холодное лезвие реки. Сквозь нее мы увидели на земле электрические звезды Щегловска и Кемерова.

Мы делаем над городом, над рудником, над заводом круг, два, три. Холодно поблескивают звезды на земле. Холодно вспыхивают звезды на небе. Нам нужны маленькие солнца костров. Без них внизу мерцающая неизвестность, без них черная вата ночи отвердевает в камень.

Костров нет. Мотор глотает последние литры бензина. Надо садиться.

Иеске маленьким фонариком пробегает по приборам. Иеске берет рули. Острые зрачки пилота пронизали черную, враждебную вату ночи. Пилот властно направил самолет на землю. Рванулись под колесами едва видимые провода телеграфа, пронеслись крыши низких избенок, забегали по сторонам волчьи спины бугорков… Хруст, короткий прыжок, и самолет встал. Мы сели на полянке старого кладбища. Враждебные стихии белой и черной ваты были побеждены.

Сибовые и губовые химы накинулись на местных химов. Химы ругали химов, грозили друг другу судом, требовали объяснений. Брянцев, как мать ребенка, заботливо затягивал, закрывал самолет брезентом. Иеске лежал в кабинке, курил.

Вечером на собрании ораторы говорили о международной буржуазии, о воздушной газовой войне, о борьбе с саранчой, о перевозке почты и пассажиров. Слова тусклые, как лозунги на выцветшем знамени. И все же гвоздями в сознании вязли и будущая война, и мирная работа, и авиахим. И встал перед глазами длиннейший путь от легенды об Икаре до уничтожения кобылки.

Кемеровские шахтеры постановили построить свой самолет «Горняк Кузбасса».

В это же время шахтеры Бодайбо Перетягин и Юрьев на воскреснике в пользу авиахима проработали по восемнадцати часов. Прииск поднял на воскреснике пуд золота.

За одно лето Сибавиахим распахал 77 тыс. километров воздушной целины. Самолеты Сибавиахима были в Ойротии и Якутии, были на всех копях, были во всех крупнейших земледельческих районах.

77 тыс. километров, 1000 полетов, 3000 человек. Пахота.

Морозное утро. Грузимся к отлету. Из соседней деревни за семь верст учительница в рваном пальтишке, подпоясанная веревкой, привела учеников своей школы. Дети с записными книжечками обошли, оглядели аэроплан со всех сторон. Потом сбились в табунок, зашептались. Я услышал звон медяков. Дети собрали по две копейки с человека в пользу авиахима. Малыш с серьезной рожицей вручил медяки секретарю Сибавиахима Архангелову.

Снова воздух. Человек у штурвала валит землю вправо, влево, на нос самолету. Человек бросает под колеса своей машины синий горизонт. От его машины ложится на землю черная въедливая тень, тень как первая борозда весенней пашни.

~~~