Я пришел к этой мысли только что, лежа на своем одре, она еще нигде не зафиксирована. Doctor ord. по сей час держит меня в заморозке, то бишь приказал убрать все огрызки карандашей, изъял последний лоскут бумаги, лишь бы мне не писать. О люди! И это творится в двадцатом веке. Я призываю вас в свидетели тому, как обращаются с работниками духовного труда: лишают свободы, притесняют, маринуют. Я типичный маринованный деятель духа: помереть мне не дают, расти тоже — слишком долго пролежал в уксусе. В поваренных книгах не употребляют всуе слово «уксус», там другая терминология: «маринад». Маринованный судак, маринованные пескари, караси, печерицы, бараньи ножки. Но вернемся в город на реке Венте, в его бытность десятилетней давности.
Маринованные бараньи ножки были первым блюдом, которое мы с Янисом Вридрикисом отведали в станционном буфете в ожидании паровичка, который вот-вот должен был подойти по узкоколейке. Натуральный обжора, не прошло и получаса с тех пор, как Керолайна накормила нас до отвала, но стоило ему узреть за стеклом бараньи ножки в маринаде, тотчас прилип к прилавку — не оторвать. Заставил еще и меня попробовать. Я уже забеспокоился, что вся наша авантюра превратится в сплошное чревоугодие, а истинных мирских утех, соблазнов и прочих сумасбродств Янису Вридрикису познать не суждено. В Депфорте на Темзе, когда не видело начальство, аббат по меньшей мере хоть напивался и два раза в неделю имел тайные сношения с сестрами филатретинками: по понедельникам и четвергам перед полуночной мессой. А сейчас, выходит, маринадом буфетчица порадовала Яниса Вридрикиса больше, нежели ямочками на щеках — ее улыбка посвящалась именно ему, меня сисястая хохотунья не удостоила и взглядом. Так уж заведено на этом свете: дамам нравятся те, кто на них не обращает ни малейшего внимания. Янис Вридрикис будет иметь успех у женщин. Мы с ним — два молодых колоброда, оба почти что на одно лицо, у него только пышнее дыбились кудри. Поелику я один знал, сколько Трампедаху лет, то весь окружающий люд наверняка принимал нас за ровесников, настолько эликсир КМ-30 пошел аптекарю впрок. Лишь от главного своего порока — скупости — моему спутнику избавиться не удалось, и потому, набив утробу, он принялся мне подмигивать, чтобы я заплатил по счету. Как бы не так — чай, забыл, скаред, что твой покорный слуга всего лишь арендатор. Я, не будь дураком, дотронулся до череса, коим был опоясан мой спенсер, — там у меня хранился договор. Только после этого Янис Вридрикис наконец понял, что с сего момента все магарычи, все застолья и возлияния придется оплачивать ему, эти обязательства были зафиксированы в специальной статье договора, и он сам скрепил ее своей подписью.
Сказать по совести, мое воображение рисовало наше отбытие в куда более ярких и паче естественных визиях, ну хотя бы так, как оно воспето тайным советником из Веймара.
А то еще и на манер английского Марло, приказавшего впрячь скакунов бури в огненную колесницу, которую господин Гектор Берлиоз под звуки венгерского марша устремил навстречу гибели — хейя, хейса! Нашей поездке недоставало размаха. Сквалыга Трампедах сидел на своей мошне, точно наседка на яйцах. Стоило мне заговорить, что не мешало бы нанять такси, как он тотчас кинулся меня отговаривать. В городке на Венте, дескать, имеется всего один допотопный таксомотор, он принадлежит пономарю, но за пользование сей огненной колесницей владелец дерет пятьдесят сантимов, такие бешеные деньги Трампедах отказывается платить. Довольно с него, что он покрывает расходы на поездку в вагоне третьего класса, влекомого паровым конягой. Итак, Яниса Вридрикиса и меня тянет почерневший локомотив, который только и знает что пыхтеть и болтаться из стороны в сторону. Никакого тебе венгерского марша, никакой chant de bonheur, мы держим путь в заурядный областной городишко, где нам предстоит пересесть на экспресс…
— — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — —
Doctor ord. приоткрывает дверь и с подозрением зырит, не записываю ли я свои раздумья. Эти подглядывания у меня уже в печенках, однажды я не выдержу и запущу в него плевательницей. Но сегодня утром шеф одаривает меня дружеской улыбкой и втягивает за руку в палату аристократической наружности господина в золотых очках и с сияющей плешью. В последние дни doctor ord. относится ко мне со снисходительным уважением. В газете, видите ли, было напечатано, что меня назначают вторым дирижером оперного театра, видать, я левонастроенный элемент, быть может, даже старый подпольщик, а с таким надо быть начеку.
Doctor ord. сам — бывший айзсарг[11]. Положим, что было, то было: возможно, его принудили, силой напялили мундир, нахлобучили картуз и кру-у-гом марш! Но поди втолкуй это кому-нибудь, кто теперь поверит, бога-то нет!
— Скажите после этого, что бога нет! — с нарочитой резвостью восклицает доктор. — Маэстро господин Зибель, находясь у меня в гостях, нечаянно узнал, что его будущий коллега лечится здесь в санатории. «Ведите меня туда!» — взмолился маэстро, и я в порядке исключения должен был повиноваться.
Господин Зибель, стуча по полу лакированными каблуками, направляется прямо к моему ложу. Радость, откуда ты только берешься?! В порядке исключения? Как будто в этом есть нужда. Лучше бы в порядке исключения вернул мне карандаш и нотную бумагу, талдон эдакий! Зибель не тот человек, с которым мне охота лясы точить, самая что ни на есть гнида. Капельмейстер! Я с ним познакомился лет десять тому назад. В те времена, когда мы с Трампедахом, прибыв в столицу, засели кутить в ресторане Крепша на Весовой улочке, что между биржей и Домским собором. То был трактир для избранного общества, где собирались маклеры-валютчики из «Рейнера», а маэстро Зибель вместе с городским головой и режиссером Теодором Упе считались штамгастами завсегдатаями — и просиживали каждый вечер от двенадцати до двух ночи, таков был стиль.
— О мой боже, это действительно вы! — с деланным удивлением восклицает Зибель. — Как со здоровьем? Сумеете до осени окрепнуть настолько, чтобы иногда заменять меня в оперном театре?
Заменять? Иногда? Хо-хо! Собираюсь уже ответить, что я намерен самостоятельно поставить «Фиделио», однако меня опережает doctor ord.
— Ни в коем случае! Процесс свеж, положение угрожающее. Выбросьте эти мысли из головы, молодой человек… Через год еще туда-сюда, но так далеко никто не может загадывать, времена нынче шаткие, не ровен час…
— Не надо играть с огнем, — соглашается Зибель.
Не могу взять в толк, что он имеет в виду, но даю голову на отсечение: мое здоровье его нисколько не волнует.
Заходит Леонора. Говорит, звонят из комиссариата, вызывают doctor ord., так что будьте любезны. Мы с Зибелем остаемся наедине. Я без проволочек хватаю быка за рога.
— Сейчас театру необходимо что-то большое, грандиозное… Я предлагаю поставить «Фиделио», эта вещь достойна времени, которое в пути.
Маэстро корчит рожу.
— Режиссер Упе имеет обыкновение говорить: правительства приходят и уходят, а мой театр остается. Не надо пороть горячку, будем реалистами. Сейчас надобно думать о том, как сберечь наш чистый святой храм искусства.
Недавно я был в Москве, смотрел спектакли в Большом театре. Чрезвычайно!.. Феноменально! «Аида», «Лебединое озеро» — это надо услышать, молодой человек… Наша задача — ревностно держаться проложенной стези: Чайковский, Мусоргский, Верди, Пуччини. А вы — «Фиделио»! Слов нет, шапку долой — это исполин бетховенского духа, но в опере он не тянет. Публика, милый друг, все дело в ней… Вот если бы «Фиделио» дирижировал, скажем, Фуртвенглер, Абендрот или кто-нибудь из его ассистентов. Я был ассистентом у Клейбера и Клемперера, когда «Фиделио» ставили у нас… Чрезвычайно… я тоже тогда… Клейбер был в восторге… Я дирижировал «Лебединым озером», когда у нас гостил король Швеции, а потом король Албании Ахмет Цогу с одной певичкой Джеральдиной Апоньи. Чрезвычайно аплодировали. Также Куропаткин, Павел Александрович, кардинал Цекхини, посол Германии. А случай с Клейбером! Мы репетируем с Леонорой III, вам ведь известно, что есть Леонора I, Леонора II (в этот миг в палату входит Леонора IV), а мы репетируем с третьей. Вдруг слышу: четвертая валторна — поперек! А ну-ка? Подуй еще разок. Си бемоль, си бемоль, schwanz! Вместо си бемоль нужно си бекар. Велю исправить. Ну чрезвычайно! Клейбер целый сезон пропускал этот си бекар; вот вам и знаменитость: пятьсот долларов за спектакль… Потеха, а не спектакль… чрезвычайно! Доллары, аплодисменты! «Подайте мне аплодисменты!» — как сказал Бетховен. Меня всегда вызывают, честят, то есть чествуют, чествуют… чрезвычайно. Цветы — это лучший гонорар… Вы, кажется, не были на моем юбилее? Женушка устраивала, вы должны извинить, что не получили приглашения, возможно Эмилия — чрезвычайно… Понимаете, сбивают с ног, требуют — давай!.. Потому что я самый популярный в народе, эти все остальные — шушера. Я никогда не экспериментирую. Зритель может быть уверен: я знаю, что ему нужно… угадываю… Да, относительно юбилея. Ну, чрезвычайно! Лососи из Салацгривы, груши из Булдури, розы из Кекавы, саженцы из Сесавы, Юкум из Тукума поднес бекон первый сорт, медицинские сестры — торт, уважаемый юбиляр, мол, так и так; Эмилия едва поспевала прибирать, пришлось взять напрокат рефрижератор. Чрезвычайно!