Зибель заливался соловьем, кичась без меры и без удержу. Все, кто знал его, давно уяснили: остановить поток фанаберии нет ни малейшей возможности, надо ждать, пока маэстро сам не иссякнет и не выпустит пары, поэтому, нимало не беспокоясь, я дал ему попетушиться да повосхвалять себя и помянутую Эмилию, которая, кстати сказать, неизменно присутствовала на всех спектаклях, коими дирижировал ее муж, и с первого ряда партера, спрятавшись за спиной супруга, зорко следила, не подмигивает ли темпераментный плешивец какой-нибудь жеманнице-хористке.

Зибель начал с того, что собрал оркестр безработных в Верманском парке, участвовал в постановках «Синей блузы», на вечерах левых профсоюзников, затем перевернул доху наизнанку, сделался истым националистом и на празднике урожая восславил кантатой вождя. Позавчера в оперном театре состоялся митинг. Зибель дирижировал «Лебединым озером», а в конце по требованию публики оркестр исполнил «Катюшу», все шло как по маслу.

«Если ты, человек, день-деньской сидишь взаперти в своей кунсткамере и только по воскресеньям разглядываешь мир издали, словно в подзорную трубу, скажи, как сможешь ты управлять им словами? Искусство бесконечно, а жизнь коротка, иногда меня пронимает дрожь, знаю немало, но хотел бы знать все…»

Янка Сомерсет и его товарищи хорошо знали Зибеля, поэтому и искали второго дирижера. Но так, чтобы знаменитый муж не разобиделся, упаси бог: а то как залютует!

— Молодой человек, будем трудиться плечом к плечу! Оперный театр станет тем бастионом, если хотите — укрывищем, где будут холить и пестовать чистое искусство. Мы должны быть мудрыми, точно змии. Понадобится совет, обращайтесь ко мне в любое время. Пока же посидите в оркестре и посмотрите что и как. А месяцев через шесть попробуете начать с «Травиаты».

— Может, с «Тристана»?

— Рихарда Вагнера сейчас трогать нежелательно — на всякий случай. Зато я вам скоро разрешу самостоятельно разучить «Тихий Дон». Я его, правда, еще не листал, но, думается мне, это будет спокойное лирическое произведение с арфами… На манер «У тихого голубого Дуная»… Такая опера сейчас очень нужна… чрезвычайно… Я поддерживаю молодых. Можете рассчитывать на «Тихий Дунай». Сам я возьму «Фиделио», это моя давнишняя идея. А потом бессмертную «Марту» Флотова. «Марта, Марта, где ты скрылась?» Чрезвычайно!

Впервые за все время своей телесной скорби я положительно взыграл духом. Не могу удержаться от смеха — найден уникальный тип для моей «П.П.П.»! Зибель — колоссальная находка, подлинное сокровище для начинающего романиста. Панург, наставник доктора медицины и монаха-бенедиктинца[12] из Шинона, в подметки не годится моему, ей-богу! Этот процветает, этому аплодируют, у него сонм приверженцев и в придачу жена Эмилия.

А у меня нет ни карандаша, ни бумаги.

В руках у Зибеля большой черный портфель, он извлекает оттуда книжицу — Libretto di Francesco Maria Piave «La Traviata» — одалживайтесь, мол, на время. Ха, ха! Значит, специально явился ко мне, а вовсе не случайно, как солгал doctor ord. Листаю. О! Тут довольно много чистых страниц: обложка, изнаночная сторона иллюстраций. Леонора заходит и уходит. Покамест она не видит: «С благодарностью принимаю, маэстро! Не найдется ли в вашей суме еще и карандаша. Большое спасибо (прячу письменные принадлежности), до свидания!»

Звонок возвещает начало тихого часа. Я снова останусь наедине со своими мыслями и воспоминаниями, мне это доставляет особое удовольствие. Я все запишу, нужно начать с того вечера, когда Янис Вридрикис попал в высшее общество. Он верил, что я послан демонами, чтобы провести его через все двенадцать кругов ада. Вера творит чудеса, равно как бумага терпит все, чего только не измыслит писатель, тем более если читатель принимает обман за чистую монету.

Praemisso praemittendi — прошу, уважаемый магистр. Итак, мы начинаем!

— — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — —

В полумраке вестибюля пахнет духами «Шанель» и мокко. Седой швейцар и мальчик-лифтер в красной ливрее с позументами; дама и господин взволнованными голосами пересчитывают чемоданы. Из-за угла, где помещается бар, струится сигарный дым. Уютно, скучно, представительно… Унизанные кольцами пальцы биржевого маклера держат бокал с коктейлем; источая сладкий, горьковатый аромат, вьется, расплывается дым сигары, бармен с достоинством алхимика, постигшего тайны вещества, взбалтывает в сверкающем сосуде «Сердце индейца». О магистр, эту влагу должны отведать и мы!

На Ратушной площади у «Мушата» мы купили для магистра голубое двубортное сако и цыплячьей окраски портки, последнее сногсшибательное изобретение Диора, стоят они страшно сказать каких денег. В магазин «Jockey Club» выбрали рубашку цвета сливок. Янис Вридрикис в новом облачении — чопорен, элегантен и бледен, подлинно дамский идеал.

— Господа, верно, из-за границы?

Нас встречает портье гостиницы «Рома». Его наметанный глаз прощупывает ткань голубого сако насквозь в грудном кармане должна находиться толстая пачка банкнот: латы, доллары, франки.

Портье сгибается в дугу.

— Могу предложить апартаменты на стороне Театральной улицы, там будет намного тише, милости просим, господин…

Меня козлиная бородка явно принимает за домашнего учителя или лакея молодого вельможи. Не чуя, что перед ним сам Сатана, он высокомерно роняет:

— Для сопровождающего комната горничной на третьем этаже рядом с туалетом.

Холодным тоном отказываюсь от предложения:

— У меня квартира в центре.

Сказать по чести, меблированная комната на окраине в гуще Гризинькалнских улочек, кипяток по утрам и вечерам, человечий смрад. Но квартира есть квартира.

Как только я поселил своего господина в апартаментах, мы спускаемся вниз, на five o’clock tea dance для элиты, время пять часов. Янису Вридрикису приспела охота собственным оком поглазеть на рижские сливки — недаром заведение Отто Шварца считается самым шикарным, самым роскошным, а также самым дорогим рестораном столицы, здесь устраивают вечера дипломаты, министры, депутаты, иногда международные преступники и аферисты — как-никак они тоже принадлежат к сливкам!

В дверях мы сталкиваемся с судовладельцем Цауной, его мадам и — о ужас! — дочерью Дайлой. Еще издали почтительно приветствую своего босса — потому как учу музыке его принцессу, два раза в неделю прилежно являюсь на уроки фортепьяно. И хотя Цауна платит всего лат за посещение, все же лучше, чем ничего, тем более что урок не урок, а сплошное кривлянье. Дайла ленива, болтлива, бездарна и страшна на рожу, настоящая каракатица. При этом втемяшила себе в голову, что я влюбился в нее: на уроках грибанится, строит рожи, куролесит, иной раз как вперится в глаза… Однажды даже обморок изобразила — свалилась мне на плечо. Я гляжу в оба и стерегусь, а то не успеешь оглянуться, как в самом деле околпачат. Владелец пароходства и толстосум, убедившись, что никто из богатых и более или менее нормальных молодых людей Дайлу в жены не возьмет, готов сочетать ее браком с любым шалбером, лишь бы сбыть с рук. Мадам Цауна частенько как бы ненароком приоткрывает дверь и бросает ласковые взгляды, видать, жаждет уличить меня в шалостях, чтобы затем впрячь как ломовую лошадь в свой дерьмовоз. Доселе ей это не удалось, и я зарабатываю свои латы да посмеиваюсь.

— Едрена вошь! (Цауна родом из деревни, поэтому в его восклицаниях столько смачных реалий.) Чего тут ищет штудиозус? — Он слегка окосел и, подняв палец, пропевает:

Марш за мой столик, дядя платит! Люблю штудентов! Пинкертон, что сегодня в программе?

— Саша Потоцкий и sisters Leones. У рояля Михалицкий, все, господин директор, — выпаливает заведующий залом, или, как он сам себя величает, мажордом.

Бакенбарды на манер Франца-Иосифа внушают почтение, он служит у Шварца уже тридцатый год. Цауна обращается ко мне: