— Что за кнехт с тобой? Если не прохвост, пускай идет с нами, едрена палка!

Представляю:

— Молодой любомудр и вежа, профессор химии, знаменитость, выдвинут на Нобелевскую премию…

— Ого!

— Притом еще писатель, основоположник кулинарного романтизма.

— Ты смотри!

— Альгимант Амбрерод, — говорит Янис Вридрикис и выпячивает грудь (ни дать ни взять лорд Байрон).

— Не родня ли вы тому Абендроту, который в опере трясется?

— К сожалению, нет…

«С виду иностранец», — определяют Дайла и маман.

Трампедах целует руку госпоже, элегантно кланяется кривляке, затем здоровается за руку с главой семейства.

— Вы давно в Риге? — осведомляется мадам.

Нет, он только что приехал из Сорбонны.

— Из Сорбонны… Знаю, знаю… это на Малайях, мои суда оттуда привозят бананы и ром.

— Папочка, то ведь Сурабайя! — ржет Дайла.

— Один хрен, Срабайя или Срабаня, мои суда едут туда, куда я им приказываю, едрена вошь! Обер, меню!

— Вы будете сидеть tête-à-tête, — распоряжается госпожа, — а рядом с Дайлой займет место господин Амбрерод.

Янис Вридрикис произвел на семейство Цауны потрясающее впечатление. Дайла едва выю не вывихивает таращась сбоку на орлиный нос Альгиманта и на брильянтовую булавку в шейном платке, — бесподобное зрелище!

Незаметной тенью подплывает официант и приносит меню. Семейка принимает решение заправиться поосновательней, пес с ним, с этим «фифоклоцком», гость и Сурабайи должен отведать истинно рижско-латышску стряпню.

Да будет так!

Цауна не разумеет ни одного слова по-французски, заказывает наугад (не будет же он показывать мажордому, что ему невдомек, какое брашно выбрал!). Позже, когда выясняется, что первая подача — черепаховый суп, Цауна стервенеет и посылает за шеф-поваром. Велит дать ответ, в самом ли деле похлебка сварена из черепах, может, в нее добавили жаб или другой какой нечисти? Шеф-повар клянется, что суп сварен из чистопородных рептилий. Тут настает минута обнародовать свою эрудицию Янису Вридрикису, он поясняет Цауне:

— Черепаховый суп по правилам варят из одних только панцирей. Возьми оных желвецов и держи вверх ногами, покамест им сие не надоест и они не выскочат из своих черепов и не разбегутся кто куда. Ты за ними не гоняйся, а собери панцири, на коих остались ошметки буроватого тука, уклади в горшок, залей штофом крепкого говяжьего навара и полчаса томи. Время от времени впрысни туда соли по вкусу, малость эшалоту, имбиря, одну-две гвоздички да сними пену экстрашумовкой, затем пропусти сквозь цедильную бумагу и отсылай на стол.

Мадам аж в ладоши хлопнула: столь дельной учености от сурабайского профессора она не ожидала. Зато Цауна к еде больше не прикасался, что-то бурчал себе под нос, потом начал пить, сделался невыносимым и совсем задубел в грубости.

— Так твою перетак! Пей, Амбрерожа, нечего кочевряжиться. Знаешь, ты мне годишься в зятья, ты мустанг хоть куда!

Только что начались представления варьете, дивертисмент для элиты. За роялем Михалицкий, у этого малого — закваска Гершвина, пальцы — Орлова, редкий талант. Янис Вридрикис, затаив дыхание, ест глазами танцовщиц — сестер Леонес, те и впрямь бабенки львиной прыти, почти голые, в серебряных насисниках, в пятнистых фиговых листочках на тех местах, где им положено быть. Трампедах чувствует, как в плоти закипает некогда выпитое зелье, долженствующее приумножить мужскую силу, — бесподобный укудик, в мозгу начинает зудеть от проглоченных до завтрака мушек. А тут вступает Саша Потоцкий, он изображает Скарамуша — вертится как одурелая мушка.

«Может, этот тоже тяпнул укудика? — думает Трампедах. — Ну и распущенность, чтобы мне этак оголиться!»

Аплодисменты. Голыши исчезают, а в углу зала тем временем открывается изрезанная зигзагами па́волока. За ней сидят музыканты в белых шляпах с высокими тульями. На передниках большие черные буквы The Sawoy Band… Задыхаясь, сипит саксофон, в однообразном страстном ритме бьет банджо…

«Средь роз в саду у Сансуси-и…» Стройные дамы, упитанные господа черными пиявками льнут к обряженным в парчу талиям, элегантные ножки в туфельках на высоких каблуках, угар сигарного дыма, бегущие блики прожекторов всех цветов радуги — адская панорама!

— Едрена палка, Амбрерожа, чего ты не приглашаешь мою девчонку, ты хоть кумекаешь, сколько я ей даю в приданое? Миллион. Ми-лли-он! Миллион в придачу к этому цветочку.

Я вскакиваю и приглашаю Дайлу на танец. Почему бы не подержать в руках олицетворенный миллион, да еще в перекрученных чулках, а заодно не заступиться за Яниса Вридрикиса.

— Мой друг не умеет танцевать танго. Но, зная его прилежание и страсть к миллионам, ручаюсь, что через неделю он будет выкамаривать не только танго, но и кеквок, ламбетвок и чарльстон.

«Средь роз в саду у Сан-су-си-и…»

Дайла танцует, как ее учили на курсах Вахрамеева: сдержанно, на цыпочках, больше, правда, на моих, нежели на собственных, но я терплю, не каждому оттаптывают носки миллионы. Может, и мне что-нибудь да перепадет.

— Ваш друг — шипшанго! — говорит Дайла, не спуская глаз с Яниса Вридрикиса, за которого сейчас взялась мадам Цауна, придвинулась вплотную, расспрашивает.

— В следующее воскресенье непременно приезжайте к нам в гости, — говорит, танцуя, Дайла. — У папочки день рождения, я позабочусь, чтобы вас обоих пригласили. Торжества предполагается устраивать в Булдури на нашей даче. Будем кататься на яхте… Какое у него гладкое имя — Альгимант, мант, почти как манто. И до чего необыкновенно звучит: Амбрерод. Изумительно, похоже на изумруд. Вы можете угадать, сколько стоят мои изумруды? Столько же, сколько спортивная машина…

Перекашиваю глаза — я сражен.

Воздух насыщен хмельным духом, рябит, пьянит. Скулит танго. Янис Вридрикис как новорожденное дитя пялится на танцующие пары. Значит, вот какая эта «сладкая жизнь»! Он принял решение больше не медлить, а вкушать ее такими же глотками, какими глотает этот белый «шенкенбел» из Диркхейма урожая 1921 года. Янис Вридрикис не откажется ни от чего. Провались он потом в преисподнюю, в девятый круг геенны огненной, да превратись он хоть в шишигу или в не́кошного. Трампедах будет жить и хвалу возносить! Да чтобы он после этого прозябал мелкой букашкой в ничтожестве? Никогда! Его мысль погрузится в тайны природы, он станет новоявленным Гёте!

— Смотри-ка: Фредис! — танцуя, восклицает Дайла. — Идет сюда со своими телохранителями.

Фредис Цауна, главарь Национального клуба и известный на всю Ригу драчун и забияка, входит в сопровождении свиты. Он нисколько не похож на сестру: вымахал с коломенскую версту, хорош собой, упругий шаг. Его четверо спутников — такого же возраста дылды в серых рубашках, в черных беретах. Войдя, они снимают береты, а толстые палки, какие продаются в Сигулде для лазания по горам — настоящие палицы, — сдавать в гардероб отказываются. Это якобы их оружие, неотъемлемая часть униформы, которую носят члены Национального клуба.

— Как прикажете, господин Цауна, — говорит мажордом, и все четверо гуськом направляются в зал, Фредис впереди. Заметив отца с матерью, он издает вопль и опускается в мое кресло. Телохранители облепляют стол, мажордом, кланяясь, достает сиденья. Шипшанго!

Танец окончен, зажглись люстры. Веду Дайлу обратно к столику.

— Фред, то место, на котором ты сидишь, принадлежит этому господину. Убирайся, — приказывает брату Дайла, но тот, откинувшись в кресле, скалится и не думает трогать.

— Он это место купил? Скажи, Хайм, за сколько ты купил это местечко?

— Фу, Фред! Ты опять in kirsch — наклюкался, скляным-склянешенек, как бадья! — говорит Дайла и пытается отодвинуть брата в сторону.