Хозяйка, пожилая женщина по имени Зинеб, подошла к нам и сверкнула улыбкой.

– Спэнсер, давно не виделись.

– Знаю! Был занят на неделе, – сообщил я ей. – Но мой друг никогда не пробовал ничего марокканского. Как считаете, с чего ему начать?

– С хобз бчехмы с бараниной и перцем, – ответила она. – Приготовлены сегодня утром, и мсемен, твой любимый.

Я усмехнулся.

– Как всегда. Пожалуйста, с медово–инжирным вареньем.

Она закатила глаза.

– Разумеется. Чай?

– Для меня – да, пожалуйста. – Я махнул рукой на Эндрю, изумленно смотревшего на меня. – И латте с двухпроцентным молоком, без сахара и сиропа. Спасибо. – Я сделал для него заказ ровно так, как ему нравилось.

Зинеб оставила нас и выкрикнула что–то по–арабски своему мужу. Боже, я обожал это место.

– Ты запомнил? – спросил Эндрю. – Какой кофе я пью.

– Конечно, – ответил я. Будто для него никто и никогда не делал таких простых вещей. – Моя работа – помнить о тебе все.

– Да, безусловно, – сказал он, неожиданно обнаружив что–то интересное в меню.

– Что напоминает мне, – добавил я. – О любимой песне.

– Понимаешь, не так–то все легко.

– Нет, легко.

– Тогда какую песню ты любишь больше всех остальных?

– Кавер Джеффа Бакли «Аллилуйя».

Он моргнул.

– Так просто?

– Так просто.

– Хорошая песня.

– Песня прекрасная, – поправил я. – Не пойми неправильно, мне нравится версия Леонардо Коэна. Но версия Джеффа Бакли… ну… прекрасна.

– Прекрасна? Довольно громкое заявление. – Он помрачнел. – Прекрасная песня? Как ты определяешь прекрасную песню?

Я поймал себя на том, что улыбался ему.

– Не выворачивай ее наизнанку, вот как. Отбрось весь технический шлак: параметры, аккорды и прочую лабуду. Исходи из ощущений. Что ты чувствуешь здесь. – Я прижал руку с груди. – Эта песня остановит меня, где бы я ни был.

Он рассматривал меня с намеком на улыбку, но в глазах мелькнуло понимание и невысказанное согласие.

– Что ж, если ты определяешь прекрасную песню именно так, то я бы назвал «Лунную сонату» Бетховена. – Он тяжело сглотнул и пожал плечами, как бы извиняясь. – Она не крутая или что–то типа того, но это красивая песня. Хотя формально это даже не песня, а музыкальная композиция.

– Формальности в сторону, не извиняйся, – сказал я. – Никогда. Если тебе нравится, признай. Повторяй за мной… – Он в ожидании уставился на меня. И я произнес: – Моя любимая песня – музыкальная композиция Бетховена «Лунная соната», потому что она охренеть какая классная.

Он зашелся в хохоте и огляделся вокруг убедиться, не слышит ли кто мои ругательства.

– Говори, – надавил я на него.

Он прокашлялся и тихо залепетал:

– Моя любимая песня – музыкальная композиция Бетховена «Лунная соната», потому что она… охренеть какая классная.

Я хмыкнул.

– Видишь? Разве не стало лучше?

Он усмехнулся как раз в тот момент, когда Зинеб принесла наши напитки и с надеждой посмотрела на меня.

– Ну? – сказала она. – И кто твой друг?

Эндрю остолбенел, глядя на нее, а я представил их друг другу.

– Это Эндрю. Эндрю, это Зинеб, творец самого вкусного зеленого чая во всем ЛА.

Он просияла.

– Ему нравится марокканский зеленый, – обратилась она к Эндрю. – Мало кому он нравится. Купи ему чай, и ты завоюешь его сердце. – Я фыркнул, а Эндрю почти проглотил язык. – Еда скоро будет, – добавила она и удалилась, по–видимому, не обратив внимания на ужас, отразившийся на лице Эндрю.

– Она считает, мы…?

Он кивнул.

– Лучше привыкнуть, – сказал я, разворачивая чашку чая. – Нужно, чтоб публика думала, что мы встречаемся. Особенно Эли.

Брови Эндрю сошлись на переносице, но он кивнул.

– Да. Наверно.

– Не такой уж я и страшный, – брякнул я, пошутив лишь наполовину.

– Что? Нет! – яростно воскликнул он. – Ты просто… ну, знаешь…

– Нет, не знаю. – Это могло плохо закончиться. Мне практически не хотелось задавать вопрос. – Это хорошее «ну, знаешь» или плохое «ну, знаешь»?

– Хорошее, – протарахтел он. Шею покрыл слабый румянец. – Просто ты такой… стильный. – Он поежился от сказанного слова. – А я нет.

– Ну, простите мистер любитель «Заводного апельсина» и «Лунной сонаты», – парировал я с улыбкой. – Это чертовски круто.

Он покачал головой, полностью игнорируя мои слова.

– Но посмотри, как ты одет.

Я глянул на свою одежду: брюки три четверти песочного цвета, белая рубашка на пуговицах и синие замшевые «оксфорды».

– Я одет как–то не так? – спросил я. Всем всегда нравился мой стиль. – Хотел еще нацепить подтяжки, но не стал.

Он покачал головой.

– Все в порядке. И мне бы понравились подтяжки на тебе. Ты выглядишь так, словно сошел со страниц «Модного Лос–Анджелеса».

Я фыркнул.

– Ты еще и журналами занимаешься? – поинтересовался я. – Мне ты достался из «Сексуального ботаника», – признался я, а он с недоверием расхохотался. – У меня ты был на обложке. Не на какой–то там четвертой странице, как я у тебя. О нет, друг мой, у меня ты на обложке.

Он тихо хихикнул и отпил кофе.

– Окей, я переуступлю тебе обложку.

Я расплылся в улыбке.

– Спасибо!

– Сексуальный ботаник, – мягко повторил он, качая головой. – Ты бредишь.

– Я искренне верю, что ты вписываешься в обе категории, – сказал я, покрутив чашку. – И, хочется добавить, достаточно неплохо. Мне нравится, как ты одет.

Он снова вспыхнул, порозовели даже кончики ушей.

Я высунул ногу.

– Как бы то ни было, эти ботинки я люблю. Отвалил за них целое состояние.

– Заметно, – проговорил он, любуясь моими «лоферами».

Я протянул руки, чернила покрывали каждый миллиметр моей кожи от закатанных рукавов рубашки до запястий.

– Тебе нравятся мои татуировки?

Он снова застыл, но прежде чем успел ответить, Зинеб принесла наш заказ.

– Вы поделитесь между собой, мальчики? – спросила она.

– Да, – ответил я, освобождая место на столе. – Попробуем всего по чуть–чуть. – Зинеб расставила нашу еду, раздала нам тарелки и приборы и удалилась. – Попробуй сначала закуску, – сказал я ему. – Очень вкусно. Пряная баранина и средиземноморские овощи в лепешке. А мсемен – как блины. Муж Зинеб сам делает медово–инжирное варенье. Оно божественное.

Он подцепил вилкой хобз бчехму, отправил в рот и простонал – хриплым гортанным звуком, от которого мою кожу начало покалывать.

– Окей, ничего себе.

Я засмеялся, стараясь игнорировать свою реакцию на него.

– Супер, да?

Он кивнул и продолжил есть. А в перерыве задал вопрос:

– Теперь моя очередь спрашивать?

Черт. Я кивнул.

– Ага.

– Из какой части Австралии ты родом?

– Сидней.

– И живешь здесь два года?

Я кивнул, запивая еду глотком чая.

– Да.

– Почему ты переехал?

Я задумался, как лучше ответить. Мне не стоило углубляться в семейную историю перед парнем, которого, по всей видимости, я не увижу уже через месяц, поэтому решил высказаться уклончиво.

– Я ненавидел свою работу и хотел путешествовать. Билеты в ЛА были выставлены на распродажу, так что я упаковал чемодан и теперь сижу здесь.

Какое–то время он переваривал информацию. Я понятия не имел, поверил он мне или нет. Казалось, что да.

– Семья?

Боже. Ладно, может, и нет. Нужно было проработать свои способности выворачиваться из подобных ситуаций.

– Родители до сих пор женаты. Два брата. Оба младше меня.

– Они не возражали насчет твоего переезда на другой край света?

– Нет.

– Они навещали тебя? – надавил он. – Или ты бывал у них с тех пор?

Рот был забил едой, так что говорить я не мог, даже если б и хотел. Нельзя было признавать правду. Я покачал головой.

– Скучаешь по ним?

– Да. – Слово вылетело немного быстрее, чем должно было.

Он кивнул, больше для себя, чем для меня, и тогда я понял: он видел меня насквозь. К счастью, он не стал прессовать, а просто сменил тему.