—А вы афишку видели, сэр Конди?

—Нет, — отвечает.

—Стыдитесь, — говорит ее брат, капитан. — Как это вы не знаете, что сегодня Джульетту играет моя сестра — и играет лучше, чем любая актерка или любительница во всей Ирландии.

—Счастлив слышать, — говорит сэр Конди. На том тогда и покончили.

Но сэр Конди все это время, да и много позже, был в большом затруднении— ему-то всякие спектакли были не по вкусу, да и мисс Изабелла тоже; для него, как выяснилось дома, за чашей крепкого пунша, его малютка Джуди Мак-Квэрк, которая была дочерью сына моей сестры, была дороже дюжины мисс Изабелл. Раньше, еще до того как получить наследство, он частенько с ней виделся, когда, бывало, во время охоты останавливался у ее отца, чтобы выпить кружку жженки, и, если верить ее словам, вроде бы обещал на ней жениться. Что бы там ни было, я от всего сердца жалел бедного своего господина; как они на него наседали, а он такой добросердечный, ввек никому не откажет, благослови его, господи! Что говорить, нельзя ему было обидеть мисс Изабеллу, ведь она, как он сам рассказывал, ради него обидела всех своих родственников; за что ее и заперли в спальной и запретили о нем и думать, что его очень воодушевило — ведь его семейство, как он говорил, уж никак не хуже ихнего, и Рэкрент для Маниголов, что там ни говори, партия вполне подходящая; так оно, конечно, и было. И все же горько было мне видеть, как из-за этих соображений сэр Конди все больше склонялся к тому, чтобы увезти мисс Изабеллу в Шотландию, наперекор ее родным^[41], как она того желала.

—Значит, все кончено для бедной нашей Джуди, — сказал я с тяжелым вздохом, набравшись смелости как-то вечером, когда он стоял, слегка навеселе, со мной в людской, что частенько бывало и раньше.

—Напротив, — говорит, — я никогда ее так не ценил, как сейчас. И чтоб это тебе доказать, — говорит и берет у меня из рук монету в полпенса, что мне как раз перед тем дали сдачи, когда я покупал себе табак, — и чтоб это тебе доказать, Тэди, — говорит, — я сейчас брошу монетку: на ком мне тотчас жениться — на ней или на дочери мистера Манигола из Джульеттиной горки. Как выпадет — так и будет.

—Тю! — говорю, словно бы не принимая его слов всерьез (мне хотелось узнать, что он скажет дальше), — Ваша честь, конечно, шутит. Разве можно сравнить бедную нашу Джуди с мисс Изабеллой. Ведь у нее, говорят, какое состояние!

—Я не из тех, кто гонится за состоянием, — говорит сэр Конди гордо. — Мне до денег дела нет, что бы там ни говорили ее друзья. Словом, — говорит, — сейчас я все и решу.

Тут он произнес такую страшную клятву, что я перекрестился.

—Клянусь этой книгой, — говорит, и хватает с окна мой песенник, видно, приняв его за молитвенник, — клянусь этой книгой, — говорит, — и всеми книгами на свете, что, как выпадет, так и будет, судьба моя сейчас решится, как выпадет. Ну-ка, Тэди, подай мне перо из чернильницы, — и ставит крест на гладкой стороне полупенсовика. — Джуди Мак-Квэрк, ее знак^[42]. Рука у него, благослови его, господи! слегка дрожала, потому как он выпил немало крепкого пунша, но видно было, что сердцем он за бедняжку Джуди. Душа у меня ушла в пятки, как только монета взлетела в воздух, но я ни слова не сказал, а когда монета упала, я и обрадовался, что промолчал, потому как теперь-то уж для бедняжки Джуди все было кончено.

—Не везет Джуди, — говорю и хочу засмеяться, но не могу.

—Нет, это мне не везет, — отвечает. Я никогда никого не видал в таком отчаянии; он поднял монету с каменного пола и пошел прочь, совершенно протрезвев от огорчения. И вот, казалось бы, человек легкомысленный, другого такого на свете не сыщешь, а от слова своего не отступился^[43]; он с молодых ногтей приучился такие вещи уважать, еще с тех пор, как, бывало, сидел у меня на коленях и учился играть в орлянку на клюкву. Так что я понял, что между ним и мисс Изабеллой все, можно сказать, решено, и мне больше ждать нечего, а только принести ей мои поздравления, что я и сделал на следующей неделе, когда она вернулась из Шотландии с бедным моим господином.

Новая моя госпожа, понятное дело, была совсем еще молоденькая, иначе разве она согласилась бы, чтобы ее увозили в Шотландию? Впрочем я-то увидел ее сначала только сквозь вуаль, которую она не подняла,— то ли из смущения, то ли ради моды.

—Как, мне нужно пройти через всю эту толпу, любимый?—сказала она сэру Конди, имея в виду всех нас, слуг и арендаторов, что собрались у задних ворот.

—Дорогая, — отвечал сэр Конди, — тут ничего не поделаешь, нужно либо пойти самой, либо разрешить мне перенести вас до дома, ибо эта дорога, что идет задами, для кареты слишком узка, а у главных ворот столбы упали как раз поперек дороги, так что через все это разорение никак не проедешь.

—Платон, ты хорошо все изъяснил^[44], — сказала она, а может что другое, столь же непонятное.

А потом, когда споткнулась о сломанное колесо от телеги, то воскликнула: — Святители небесные, спасите!^[45]

Да-а, думаю, если она и не еврейка, как предыдущая, то уж наверняка тронутая, — одно другого не легче, уж лучше бы бедному моему господину остановить свой выбор на бедняжке Джуди, она-то, по крайней мере, в своем уме.

Да и одета она была не по-людски, такого я в жизни своей, ни раньше, ни позже, не видывал, — я прямо глаз от нее отвести не мог и шел за ней по пятам неотступно. Но когда она входила в низкую заднюю дверь, перья, торчавшие у нее на шляпе, сломались, а когда оказалась на кухне, то вынула из кармана свой нюхательный флакончик и говорит:

—Мне дурно от этой жары. Здесь ужасно, ужасно...

—Дорогая, надо всего три шага пройти через кухню, а воздух здесь прекрасный, если б только вы подняли вуаль, — сказал сэр Конди, и с этими словами откинул ей вуаль, так что я смог наконец ее разглядеть. По виду нельзя было сказать, что ей так уж дурно, цвет лица у нее был прекрасный, как я тогда подумал; правда, ее горничная мне потом сказала, что это все румяна; но даже с таки^! цветом лица куда ей было равняться по красоте с бедняжкой Джуди, только что монета выпала не ее стороной; впрочем, может, мне все это показалось из-за моего пристрастия к Джуди, чье место, можно сказать, она заняла.

Надо, однако, отдать ей справедливость, хозяйство она вела очень вольно, и мы это сразу поняли, как только узнали ее получше; чего-чего, а скупости в ней совсем не было; во всем доверялась она экономке, а собственная ее горничная, миссис Джейн^[46], что ездила с ней в Шотландию, весьма похвально отзывалась о ее щедрости. Она редко когда надевала одну и ту же вещь дважды и вечно все перекраивала и раздавала, не приучившись, видно, в доме своего отца думать о том, сколько что стоит. Она-то, верно, и в замке Рэкрент думала так же продолжать, но только когда я навел справки, то узнал, что отец ее был так сердит за побег — это после того-то, как он ее запер и запретил о сэре Конди и думать! — что не собирался ей давать ни фартинга; но, на ее счастье, у нее было несколько тысяч собственных, полученных по завещанию от доброй бабушки, и для начала они пришлись очень кстати.

Мой господин и миледи начали жить на широкую ногу — завели себе отличную карету и коляску, лошадей и ливреи и с шумом и блеском разъезжали по всему графству, отдавая первые визиты после свадьбы. Сразу же прошел слух, что отец ее взял на себя уплату всех долгов моего господина, и, конечно, все торговцы продлили ему кредит, и все пошло, как по маслу; а я от души восхищался своей госпожой и ее повадкой и горд был видеть замок Рэкрент во всей его прежней славе. Миледи имела вкус к строительству и свое понятие о мебели и убранстве; она все перевернула вверх дном, а из «казармы» сделала, как она говорила, театр, и вообще вела себя так, словно денег у нее край непочатый. Она, полагаю, знала, что делает, тем более, что сэр Конди помалкивал, предоставляя ей поступать по своему усмотрению. Он одного только хотел, благослови его, господи! — жить в мире и покое и выпивать на сон грядущий графинчик крепкого пунша, сущая малость, видит бог, для любого джентльмена, но только миледи не выносила запаха крепкого пунша.