— Придется скоро сэру Конди искать себе нового управляющего. Я свое сделал и больше сделать не могу. Будь у миледи хоть весь Ирландский банк в кармане, она бы и его за одну зиму спустила, а сэр Конди ей бы и слова не сказал, хоть он ее и не любит ни вот столечко и никогда не любил.

Больно мне было слышать, что Джейсон рассуждает так непочтительно о семействе, а вокруг стоит человек двадцать народу. С тех пор, как он поселился в собственном доме, он вроде бы начал смотреть свысока на бедного старого Тэди, заважничал и со своими родными не водился, немудрено, что и к бедному сэру Конди он относился теперь не лучше, чем к собственным родным. А весной тот негодяй, что получил от него список долгов, взял имение под попечительство, пока сэр Конди находился в отсутствии, выполняя свой долг в парламенте; а я ни глазам своим старым, ни очкам, сквозь которые смотрел, не поверил, когда показали мне имя сына моего Джейсона под решением о попечительстве рядом с именем того змия; только он мне объяснил, что это одна проформа, и что лучше он, чем если вся земля будет в руках человека совсем чужого. Я уж не знал, что и подумать: плохо говорить о своем же сыне тяжело, но не мог я и не скорбеть о прекрасном имении бедного моего господина, которое рвали на куски эти стервятники-судейские... Так что я ничего не сказал, а только смотрел, чем все это кончится.

Настал июнь, когда наконец он и миледи прибыли к нам. Моему господину угодно было отвести меня в тот же вечер в сторону к пивоварне, чтобы пожаловаться на моего сына и на всякие другие дела, о которых, он в этом не сомневался, я ничего не знал и не ведал ни сном, ни духом. И многое еще он мне сказал, ведь он любил со мной поговорить с тех самых пор, как сиживал у меня на коленях еще до того, как получил наследство, а то, что сказал он о бедной Джуди, я никогда не забуду, но повторять не стану. О миледи он не вымолвил ни одного дурного слова, но удивлялся — и немудрено! — что ее родственники ничего не желают сделать ни для нее, ни для него, а ведь знают, как им туго приходится. Правда, он сокрушался недолго и предоставил делам идти своим чередом: зла и обиды он, ровно годовалый младенец, ни на кого держать не мог, и в ту же ночь, прежде, чем лечь спать, он уже обо всем и думать забыл. Как всегда, он потребовал графин крепкого пунша, — миледи к тому времени с пуншем смирилась, и я уж решил, что между ними все наконец-то наладилось, пока не узнал правду от миссис Джейн, она обсуждала дело с экономкой, а я случился поблизости. В ту ночь, когда мой господин возвратился домой, он у себя за столом безо всякой задней мысли, а только веселья ради, поднял кубок за «то, чтобы мой тесть, этот старый скряга, и все мои враги в Джульеттиной горке получили по заслугам». Однако миледи теперь смотрела на все по-иному, и, как она сказала, ей совсем не понравилось, что в ее присутствии поносят ее друзей и близких.

—Тогда почему бы им не доказать, что они вам друзья, — говорит мой господин, — и не дать мне взаймы денег, о которых я, по вашему же совету, дорогая, снизошел их просить? Вот уже три почты, как я отправил им письмо, выразив в постскриптуме желание получить ответ безотлагательно, с обратной же почтой, а от них все ни слуху, ни духу.

—Я полагаю, они напишут со следующей почтой мне, — отвечает миледи.

Вот и все, что было сказано между ними, но из этого легко было заключить, что отношения у них прохладные, и на то есть причина.

Наутро день был почтовый, и я отправил мальчишку-госуна на почту посмотреть, нет ли там письма, которое бы все уладило, и он и в самом деле принес мне письмо с надлежащей печатью, но только не успел я его рассмотреть и задуматься о том, каково его содержание, как в людскую влетает вдруг миссис Джейн с голубой коробкой в руках, да в такой ярости, что совершенно себя не помнит.

—Сударыня, дорогая, что случилось?—спрашиваю.

—Случилось?!—говорит. — Разве вы не видите, что коробка промокла насквозь, и самая нарядная моя шляпа испорчена, да и миледина тоже, а все из-за этого дождя, что хлестал через окно в галерее, которое вы, Тэди, могли бы починить за то время, что мы были зимой в городе, если б у вас была в голове хоть капля разума.

—А откуда мне было взять стекольщика? — говорю.

—Могли бы заткнуть чем-нибудь, — отвечает.

—Что я и сделал, сударыня, в меру своих сил и способностей. Одно окно — старой подушкой, а второе — куском зеленого занавеса из театра. Пока вы отсутствовали, я старался, как мог, и во всю зиму, сударыня, что я за всем следил, в это окно, к примеру, ни капли дождя не попало. А теперь семейство вернулось домой, да и время летнее, я об этом, понятно, и думать забыл. Господи, какая жалость! Подумать только, ваша шляпа... Зато у меня есть кое-что, что вас порадует, сударыня, — письмо для миледи из Джульеттиной горки.

Она ни слова не говоря, хватает письмо у меня из рук и бежит вверх по лестнице, а я иду следом с куском шифера, чтобы заделать окно. Это окно было в длинном коридоре — или галерее, как велела называть его миледи, — который вел к спальной моего господина и миледи. А когда я поднялся с шифером, дверь после миссис Джейн стояла нараспашку, потому как на ней ни замка, ни задвижки не было, и пока я был занят с окном, я слышал все, что там говорилось.

—Так что же там в вашем письме, Белла, дорогая?—говорит он.— Что-то вы долго его разбираете.

—Разве вы не будете сегодня бриться, сэр Конди?—говорит она и кладет письмо в карман.

—Я третьего дня брился, — говорит он, — у меня сейчас не то на уме, моя дорогая. Впрочем, если вы того желаете, дорогая, я сделаю, что угодно, только б все было тихо и мирно.

Смотрю, а он стоит возле разбитого зеркала над камином и бреется, чтоб угодить миледи. Но она не обращает на него внимания, а сидит, читает свою книгу, а миссис Джейн сзади убирает ей волосы.

—Что это вы читаете, дорогая?.. Фу, я порезался этой бритвой. Человек, что мне ее продал, — мошенник, но я ему еще не заплатил. Так что же вы читаете, дорогая? Вы слышите, я вас спрашиваю, дорогая?

—Страдания Вертера^[56], — отвечает, насколько мне удалось разобрать, миледи.

—Я больше думаю о страданиях сэра Конди, — говорит как бы в шутку мой господин. — Какие вести из Джульеттиной горки?

—Никаких, — отвечает она. — Все то же самое: мои доброжелатели упрекают меня за то, что изменить я уже не в силах.

—За то, что вы пошли за меня?—спрашивает мой господин и продолжает бриться. — Что толку, как вы сказали, говорить об этом, если тут уже ничего не изменишь?

На это она так глубоко вздохнула, что мне в коридоре было слышно.

—А разве не низко вы поступили, сэр Конди, — говорит, — не сказав мне до свадьбы, что вы разорены?

—Не сказав вам, дорогая! — говорит он. — Да разве вы меня об этом хоть раз спросили? И разве не предостаточно было у вас друзей, которые лишь о том с утра до ночи вам твердили, если б только вы захотели прислушаться к их клевете?

—Нет, то была не клевета, и друзья мои не клеветники, и я не могу слышать, как неуважительно вы о них отзываетесь, — говорит миледи и достает из кармана носовой платок. — Лучше их друзей не бывает, и если б я только их послушала.,. Ах, зачем это батюшка меня запер! Больше мне не в чем его упрекнуть! Если б он меня не запер, мне бы и в голову не пришло убежать...

—Что ж, дорогая, — говорит мой господин, — не плачьте и не печальтесь об этом сейчас, все прошло, и вы замужем за тем, кого вы избрали, наперекор им всем.

—Конечно, я знаю, я слишком была молода, чтобы делать выбор, — говорит миледи и снова вздыхает, так что мой господин, как был недобритый, поворачивается к ней в изумлении.

—Послушайте, Белла, — говорит он, — вы ведь не можете отрицать того, что знаете не хуже меня. Ведь вы же сами меня просили, и притом дважды — написано вашей рукой и запечатано вашей печатью, — чтобы я увез вас в Шотландию и там на вас женился.

—Ах, не будем больше об этом говорить, сэр Конди, — отвечает миледи с раздражением. — Я же была тогда совсем несмышленая.