Лавочников взбесило столь идиотское постановление, не хватало еще выдавать письменное разрешение на продажу. И они собрались на «великую ассамблею», чтобы отстоять свои законные права.

В нашем городке масла в огонь подлили монархисты, они подстрекали коммерсантов устроить в один прекрасный день национальную пьянку, раздавая вина по дешевке, а то и вовсе даром. «Вся страна пьяная, на карачках, — что за оригинальная форма протеста!» Более благоразумные торговцы ратовали за продажу бутылок без клейма, невзирая на штрафы и угрозу закрытия магазинов. «Пусть нас всех пересажают. Вот будет здорово — все лавочники за решеткой!» Эта романтическая идея снискала куда больше энтузиастов, но перспектива оказаться в кутузке, точно мелкий жулик, вскоре вызвала охлаждение.

Лобато был противником крайних мер и на одном из заседаний «ассамблеи» предложил просто-напросто изъять вина из продажи, ведь когда на свадьбах и крестинах исчезнет хмельное веселье, вся страна взбунтуется вместе с ними. Негран сперва заартачился, даже трусом его обозвал, но в конце концов согласился и обещал поддержать собратьев.

На другой день в винных лавках и магазинах было пусто, хоть шаром покати. Поставщики глинтвейна, испугавшись за барыши, тоже стали подпевать депутатам. Лобато ликовал, упоенный своей властью и авторитетом среди мелких торговцев. Он вздумал упрятать на старую полку в амбаре все бутылки без печати. Ему помогали продавцы, жена и племянница. Не в силах сдержать негодование, хозяин вопил, что скоро, того и жди, начнут носы клеймить для порядку, и многозначительно подмигивал, гладя угольно-черные усы.

Ну погодите, на выборах мы отыграемся, грозили коммерсанты. Ни одного голоса правительство не получит.

Алсидес с лихорадочным энтузиазмом помогал водружать на полку ликеры и портвейны с медалями. Яркие этикетки ослепляли его. «Вишневая наливка, вот уж, наверное, пальчики оближешь», — думал он. Вишни нравились ему скорее за цвет, беспокойный, мятежный, чем за вкус, слишком водянистый, по его мнению. И чего-чего только не было на этой полке! Прямо как у тети Аники с площади, разве что не хватало настойки из кизила, он так любил эти ягоды, они напоминали ему былые набеги приютских на сады Дамского Угодника, где служанка спускала на них лохматого пса.

Это было ослепительно — столько красок, столько нарисованных на глянцевитой бумаге плодов, их даже схватить хотелось и сжать, такими они казались всамделишными.

Восхищение его росло, он вспомнил, как однажды летом барочник, стоя на корме, бросал грузчикам арбузы, тяжелые и мясистые, а мальчишки на молу подстерегали, когда какой-нибудь из арбузов упадет и расколется, чтобы вонзить в него зубы. Но еще одна причина удерживала его у полки. Скоро принесут (может быть, уже принесли!) граненые бутылки с деревцем внутри, к которому пристали снежно-белые хлопья, он видел снег в кино, когда продавал там сласти. Красиво, необычайно красиво в стеклянной бутылке это маленькое безлистное деревце, покрытое льдом. Он прочел на этикетке название «Замороженный анис», но смысла его не понял. «Анис» еще куда ни шло, слово неплохое, хоть и не ясно, что оно означает. А вот «замороженный» никуда не годится. Почему бы не написать просто «Древесная наливка»?

— Уснул ты там, что ли? — рявкнул Мануэл, ненавидевший Сидро после того, как Аугуста его разоблачила, и протянул ему бутылку, затем вторую, третью, в то время как другой продавец, Жоан, взобравшись на лестницу, расставлял их на полке.

Когда работа была окончена, а вместе с тем улеглось и возмущение Лобато, который на все корки распекал республиканское правительство — «эту свору обманщиков», — все вернулись в лавку, спеша подготовиться к субботней и воскресной суете.

В ту ночь, ворочаясь на мешках, Проклятый Младенец мечтал о ликере с хлопьями снега. Он думал, думал о нем неотступно, и, когда наконец уснул, ему приснилось дерево, на которое он полез за дроздиным гнездом. Сон ободрил его, воодушевил. На рассвете, едва солнечный луч тонкой нитью просочился сквозь слуховое окошко, Алсидес вскарабкался на груду мешков около полки и залюбовался оттуда чудесной бутылкой. «А что, если попробовать белый ликер?» Сам дьявол внушил ему эту мысль! Китаеза поставил ногу на полку, уцепился дрожащими руками за брусья и стал нащупывать бутылку. Она оказалась совсем близко. Но едва Алсидес потянулся за ней, тронул ее кончиками пальцев, на складе раздался ужасный грохот, так что волосы на голове у него встали дыбом. «Лобато!» — ужаснулся он. Иллюзия была столь явной, что ему даже послышался глухой кашель хозяина. Одним прыжком соскочил он с полки, а вслед за ним ливнем посыпались бутылки; звон бьющегося стекла обрушился на него, точно буря. Он решил бежать. А ведь Лобато и не думал приходить. Вместо него перед Сидро стоял огромный котище, глаза у него так и светились, будто два прожектора, и мальчишка помертвел от страха.

— Что-то будет? Что я теперь скажу?!

Когда на шум примчался хозяин с двумя продавцами, Алсидес только и смог пробормотать:

— Это кошка… большая, черная кошка…

Лобато взбеленился, надрал ему уши, а потом сгреб в охапку и потащил к мешкам, где тот спал.

— Признавайся, парень, не то хуже будет. Какая там кошка?! Сам посуди, разве может кошка столько бутылок сбросить?

Алсидес плакал, кивал головой:

— Кошка, сеньор, да, кошка.

Но тут главный продавец, сеньор Мануэл, — он рылся в углу среди мешков и знал, что делает, — крикнул хозяину, что нашел спрятанные деньги.

— Деньги?!

Лобато так и подпрыгнул. Он бросился к Мануэлу, выхватил у него монеты и подскочил к пареньку, все еще оплакивающему свое несчастье.

— А это чье?!

Китаеза не в силах был отвечать. Он судорожно рыдал, и слова Лобато еще больше огорчили его.

— Не отвечаешь… Ну так я полицию позову.

Явился огромный солдат с закрученными по-кайзеровски усами. Вытянувшись во фрунт, он выслушал Лобато, свирепо поглядывая на парнишку, и вдруг потащил его за собой, да так стремительно, словно задался целью оторвать ему руку. Алсидес отчаянно сопротивлялся. Он не переставал твердить: «Я не крал, не крал», так испугала его толпа, собравшаяся около дверей.

У входа в полицейский участок была толчея, повсюду шмыгали мальчишки и досужие кумушки; с криком и хохотом сбежалась делая орава любопытных торговок.

— Ай да Младенец Иисус! Вот те на! Ай да Проклятый Младенец! Ох, бабоньки!

Только одна старуха сказала соседкам:

— Кто крадет у воров, тот прощен на сто годов.

Но даже ей не сумел бы Алсидес объяснить, в чем дело.

— Где ты взял деньги? — рассеянно спросил сержант, роясь в бумагах, которые лежали перед ним на колченогом столике. — Ты знаешь, что такое карцер?.. Нет?! Так вот узнаешь. Там крысы ростом с кролика. Номер двадцать седьмой! Дай ему хлеба и воды!..

Алсидес перестал плакать и без колебаний направился к солдату с кайзеровскими усами. Сержант не понял поведения мальчишки, истолковав эту покорность как доказательство его вины.

— Ты пробудешь там всю ночь, — вынес он скрипучим голосом приговор.

Солдат отворил дверь карцера, с отвращением передернув плечами, и улыбнулся Алсидесу дружеской улыбкой, которую тот надолго сохранил в памяти. Примостившись в углу на ящике, Китаеза вполголоса засвистел; он понимал, что его жизнь меняет курс.

Глава девятая

Ночь без просвета…

По коридору полицейского участка еще бродили холод и ночные тени, когда номер двадцать седьмой разбудил Сидро. Он спокойно дремал, и, наверное, ему что-то снилось, потому что по его скуластому лицу блуждала улыбка, безмятежная, как утренняя заря.

— Ну, как ты?!

— Доброе утро, — ответил Алсидес. — Да ведь ночь еще! — поправился он, увидев, что не рассвело.

— Поди намучился здесь?

— Да вроде нет. Спалось лучше, чем на складе… — И он потянулся, чтобы размять затекшие руки и ноги.

— Знаешь, тебя отпустили. Можешь идти на все четыре стороны. Почему ты ничего не сказал нашему сержанту?