Дворецкий тревожился не напрасно. Тысячи и тысячи молодых англичан найдут смерть вдали от дома. Останкам юноши из рода Форсайтов, может быть, и оказали почести, да и то вряд ли, не до того было. Ну, а тысячи других?

Война обернулась для англичан не так, как многие из них думали. Грянула «черная неделя», когда британские войска терпели поражения на всех фронтах. Да и вообще первые месяцы — сплошные поражения. Военные действия шли не на территории бурских республик, а в английских владениях.

Бурские войска вторглись в Капскую колонию, в Наталь, даже в Бечуаналенд.

Выяснилось, что у буров, этих «неграмотных мужланов», даже винтовки лучше, чем у англичан. Крюгер тайком закупил в Германии маузеровские винтовки, как и другое первоклассное оружие. Английские винтовки системы «Ли-Метфорд» явно уступали им. И, чем особенно возмущались в Англии, Крюгер сделал закупки на британские деньги — на средства, собранные с ойтландеров в виде налога.

Буры сразу окружили три города в разных частях Южной Африки — Кимберли, Ледисмит и Мафекинг. Осада длилась много месяцев.

Британия до конца испила чашу унижения. Какое-то «грязное мужичье» из месяца в месяц держит в блокаде англичан, и войска королевы Виктории не могут прорвать кольцо! Давно уже англичанам не приходилось слышать, чтобы соотечественники оказывались в таком положении.

Узнав об освобождении одного из городов, биржевики не только пили и горланили, но, забравшись друг другу на плечи и распевая «Вот солдаты королевы», этакими всадниками объезжали Лондонскую биржу. Празднество было такое, что на следующий день один из дельцов проснулся в незнакомом доме, другой — в будке на окраине города, будучи уверен, что это его спальня. Третий добрался до дому, но обнаружил в карманах неизвестно как оказавшиеся там дамские чулки, детскую погремушку, клок волос, должно быть из чьей-то бороды, и даже суповую разливательную ложку… Обо всем этом в назидание потомству повествует вышедшая в Лондоне «История биржи».

Рассказал о тех днях и Голсуорси… Сомс вышел на улицу и «попал в толпу, которая произвела на него впечатление чего-то совершенно невероятного, — орущую, свистящую, пляшущую, кривляющуюся, охваченную каким-то неудержимым весельем толпу, с фальшивыми носами, с дудками, с грошовыми свистульками, с какими-то длинными перьями и всяческими атрибутами полного идиотизма».

По существу, настроение этих людей мало чем отличалось от настроения самого Сомса. Но может быть, именно это и раздражает его, оскорбляет его респектабельность.

«Мафекинг! Ну, да, конечно, Мафекинг отбит у буров! Но боже! Разве это может служить оправданием? Что это за люди, откуда они, как они попали в Вест-Энд? Его задевали по лицу, свистели в уши… Какой-то малый сшиб с него цилиндр, так что он еле водрузил его на место. Хлопушки разрывались у него под самым носом, под ногами. Он был потрясен, возмущен до глубины души, он чувствовал себя оскорбленным. Этот людской поток несся со всех сторон, словно открылись какие-то шлюзы и хлынули подземные воды, о существовании которых он, может быть, когда-нибудь и слышал, но никогда этому не верил».

Тут-то, во время этой вакханалии, Форсайт и понял, насколько чужда, отвратительна и страшна ему народная стихия — всякая, любая. Даже та, что служит его же интересам.

«Так это вот и есть народ, эта бесчисленная масса, живое отрицание аристократии и форсайтизма. И это, о боже, Демократия! Она воняла, вопила, она внушала отвращение! В Ист-Энде или хотя бы в Сохо — но здесь, на Риджент-стрит, на Пикадилли! Куда смотрит полиция? Дожив до 1900 года, Соме со всеми своими форсайтскими тысячами ни разу не видел этого котла с поднятой крышкой и теперь, заглянув в него, едва мог поверить своим обожженным паром глазам. Все это просто невообразимо! У этих людей нет никаких сдерживающих центров, и они, кажется, смеются над ним; эта орава, грубая, неистовая, хохочущая — и каким хохотом! Для них нет ничего святого! Он не удивился бы, если бы они начали бить стекла».

…Но война не кончилась с освобождением трех осажденных городов. Не кончилась она и 5 июня 1900 года, когда пала столица Трансвааля Претория. Постепенно переходя в партизанскую и все больше изматывая английскую армию, она длилась еще почти два года, до мая 1902-го.

…Великая и гордая Англия мечтала только об одном — пусть наконец эти люди, чьи фермы сожжены, чьи жены и дети отправлены в концлагеря, пусть они согласятся на мир! И вынуждена была прельщать их почетными условиями.

В самой Британии ура-патриотический запал, казалось бы такой неиссякаемый, со временем улетучивался. Недовольство войной росло по всей стране. Жарко обсуждались выходившие одна за другой брошюры: «Убью ли я своего брата?», «Правы ли мы?»…

Сколько английских Томми проклинали войну! Этого не мог не отразить даже Киплинг.

Люди викторианской Англии, нравы викторианской Англии, гордыня викторианской Англии — все это уходило не под гром фанфар. Умерла во время войны и сама королева Виктория. «Вдова», как окрестил ее Киплинг.

«Все продолжительное царствование, бывшее почти непрерывным рядом успехов для Англии на всех поприщах, завершилось так печально. Не могла не страдать королева, сознавая, как во всемирном неодобрении несправедливой войны пало нравственное обаяние Великобритании, а в неудачах ее войск погиб ее политический престиж».

И причиной тому — тысячи похоронок с юга Африки.

За войной на юге Африки следил весь мир.

«Буры и все «бурское» интересует теперь решительно все слои общества: и в великолепной гостиной, и в редакции газеты, и в лакейской, и даже в извозчичьем трактире только и слышны разговоры о бурах и африканской войне». Так говорилось в 1900 году в брошюре, изданной в Санкт-Петербурге, за тысячи и тысячи верст от трансваальского фронта.

Да разве только в трактирах, лакейских и гостиных? Николай II писал своей любимой сестре Ксении: «Я всецело поглощен войною Англии с Трансваалем; я ежедневно перечитываю ее подробности в английских газетах от первой до последней строчки…»

Мир сочувствовал бурам, маленькому Давиду, героически бившемуся с огромным Голиафом. Бурам простили все, забыли обо всем, за что их так корил Марк Твен. Не задумывались, что буры угнетали африканцев. Африканцев еще не научились считать за людей.

Видели только одно: большой напал на маленького и маленький бьется изо всех сил. Буры стали символом свободолюбия, отваги, самопожертвования.