О времени. Европейцу всегда не хватает времени. Он поднимает из-за этого нескончаемую возню и ведет много глупых разговоров. Хотя времени все равно не может быть больше, чем между восходом и закатом. Я видел человека, который краснел и зеленел и дрыгал руками и ногами, потому что его слуга пришел на одно дыхание позже, чем обещал прийти.

О счете годам жизни. Он полон опасности, ибо таким образом узнали, сколько месяцев продолжается жизнь большинства людей. Всякий теперь помнит об этом и, когда пройдет определенное число месяцев, говорит: «Теперь я скоро умру». Он больше не знает радости и действительно скоро умирает.

…Да простит автора великодушный читатель! Мчете и Бабиян были, наверно, одаренными, неординарными людьми — не случайно именно их выбрали для столь ответственной миссии. И их рассказы о Европе и о жизни белого человека были примечательнее, чем отрывки, здесь приведенные. Но — увы! — мы не знаем этих рассказов.

Ясно лишь, что положение их было трудным: какому же правителю понравится, если ему станут рассказывать о правителях более могущественных. Так что обо всем ли поведали эти послы?

Кажется, одна только фраза дошла до нас из их рассказов Лобенгуле. Когда они говорили, сколько золота видели в Английском банке, Лобенгула спросил недоверчиво:

— Раз у королевы столько золота, зачем же ее люди стараются найти его еще больше?

Послы ответили:

— Они обязаны платить ей дань золотом и поэтому ищут его по всему свету, не только в нашей стране.

А наблюдения и размышления о жизни белого человека, которые приведены выше, взяты из книги «Папалаги. Речи тихоокеанского вождя Туйавии из Тиавеи». Во введении говорилось, что это заметки вождя с островов Самоа, который побывал во многих европейских странах и решил рассказать соплеменникам, как белый человек (на самоанском языке — «папалаги») живет у себя дома, в Европе. Какими же нелепыми предстаем в этих рассказах мы, европейцы… Одни названия глав чего стоят: «Тяжкая болезнь думания», «О месте поддельной жизни и о многих бумагах». И заключение — «Папалаги хочет вовлечь нас в свои потемки».

Книга «Папалаги» была выпущена на русском языке в переводе с немецкого в 1923 году издательством «Всемирная литература». Оно не выказало и тени сомнения в подлинности «речей». Но автором книги был, конечно, тот, кто назвался издателем, — Эрих Шеурман. И хотя этот немецкий писатель одно время жил на Самоа и действительно беседовал с вождями, и по стилю, и по смыслу «речей» видно, что они вышли из-под пера европейца.

Прием этот — выдать плоды своих размышлений за наблюдения и рассуждения простодушного туземца, мудрого своей наивностью, — использовался европейскими поэтами, писателями, философами очень широко. Достаточно вспомнить произведения Свифта, вольтеровского «Простодушного», «Гражданина мира» Оливера Голдсмита или «Персидские письма» Монтескье. В 1997 году писатель Кристофер Хоуп, уроженец Южной Африки, написал роман «Темнеющая Англия». Викторианская Англия показана там через впечатления черного южноафриканского мальчика.

Во времена Родса Анатоль Франс придумал араба Джебер-бен-Хамса и заставил его подшучивать над французами:

«У западных народов, главным образом у французов, существует обычай устраивать «балы». Обычай этот заключается в следующем. Одев своих жен и дочерей как можно соблазнительней, обнажив им руки и плечи, надушив их волосы и одежду, посыпав мелкой пудрой кожу, украсив цветами и драгоценностями и научив их улыбаться, даже тогда, когда им улыбаться совсем не хочется, европейцы приезжают с ними в просторные, жарко натопленные залы, освещенные таким количеством свечей, сколько звезд на небе, устланные пушистыми коврами, уютно уставленные глубокими креслами с мягкими подушками. Гости пьют хмельные напитки, шутят, пляшут с женщинами, быстро кружатся с ними в танцах, на которых я сам не раз присутствовал. Затем наступает минута, когда все с неистовой яростью удовлетворяют свои вожделения, потушив на время свечи или удобно развесив для этого ковры. Таким образом, каждый наслаждается с той, которая ему нравится, или же с той, которая ему предназначена. Я утверждаю, что все происходит именно так, — не потому, что я бывал свидетелем этого, мой спутник всегда уводил меня прочь до начала оргии, но было бы нелепо и противно вероятности думать, что вечер, подготовленный таким образом, заканчивался бы иначе».

Но разве тем только привлекателен был подобный литературный прием, что позволял писателю-европейцу покритиковать свое общество, своих соотечественников и современников?

Ведь взглянуть на свой мир новым, свежим взглядом, как бы впервые, скажем, так, как видели его послы Лобенгулы, — это значит оценить его по-иному, не изнутри, а извне. Увидеть все ценности другими глазами, по-иному определить место своего общества в большой общечеловеческой истории. Хоть немного представить, какими могут быть другие общества. Хотя бы попытаться понять, каковы же эти туземцы — те, от чьего лица ведется рассказ. Реконструировать модель их мышления и видения мира.

Писатели, видимо, раньше ученых интуитивно почувствовали эту лакуну в человеческом знании и попытались использовать ее или заполнить. Они ведь вообще нередко опережают ученых. Энгельс считал, что из романов Бальзака о жизни французского общества, даже об экономических деталях, он узнал больше, «чем из книг всех специалистов — историков, экономистов, статистиков этого периода, вместе взятых».

Академик М. Н. Тихомиров в 1962 году упрекал коллег-историков: «…никто до сих пор даже не попытался рассказать о жизни народа, о его воззрениях, о его праздниках, о его бедствиях и чаяниях, обо всем, чем жил человек прежнего времени. Об этом пишут только писатели, как это сделал Ромен Роллан в своей повести о Кола Брюньоне. А историки только брюзжат на писателей, укоряя их в неточности».

Писатели, ученые… Речь до сих пор шла о европейцах. Но неужели никто из жителей далеких южных стран не оставил воспоминаний, заметок, записок о том, какое же впечатление производила на них Европа, когда они попали туда впервые?

Какой показалась она тем десяти индейцам, которых Колумб привез в Испанию в 1493 году? Хотя бы тому из них, кто стал у великого мореплавателя проводником, вернулся с ним в Вест-Индию и помог «открыть» Ямайку…

А какой Европа предстала перед африканцами? В песне одного из восточноафриканских народов европеец выглядел так:

Первые из африканцев увидели Европу за несколько столетий до послов Лобенгулы. Не только рабы — их-то впечатления, пожалуй, однозначнее и потому их легче понять, — а и те, кто, подобно индунам, прибывал в качестве послов. Почти за четыре века до гонцов Лобенгулы в Европе бывали посольства правителя Конго, принявшего тогда христианство, а его сын, получив при крещении имя Энрике и окончив семинарию в Португалии, был в 1518 году возведен в Риме в сан епископа.

Или вот западноафриканец Антон Амо. Четверть тысячелетия назад он был доктором философии и магистром права, преподавал в университетах в Галле, Виттенберге и Йене. После него остались труды по философии и теологии. Но какой виделась Европа человеку такой необычной судьбы — этого мы не знаем.

Примерно тогда же в Голландии, в Лейдене, изучал теологию африканец, получивший там имя Якубус Элиза Йоханнес Капитан. Его впечатления тоже не дошли до нас.

А их современник — эфиоп, которого привезли в Россию в начале XVIII века. Он приобрел известность как Ганнибал или Арап Петра Великого. А еще больше — как прадед Пушкина. Мы знаем, что он достиг в России таких высот государственной власти, каких, кажется, не достигал никто другой из африканцев в Европе. Был даже генерал-аншефом.