И все забыли про такую мелочь и пустяк, который не стоил ровным счетом ничего перед этой соловьиной истомой, которая не то что молодому, но и старому горячит кровь и велит ощущать завязь счастья, нового, непреходящего, как поле с озимью перед покровом.

В березняк, туда, где пел соловей, ушел Роман, а в спину ему толкались все те же слова жены его, Нины Филатовны:

— Пусть на коленях попросит…

Ушел и больше никогда не входил в их дом. Несмотря на жуткий запрет, дети к отцу и бабке бегали все годы, пусть и наказывала их мать. Потом один за одним дети уехали жить в город.

«Приспичит — прибегут», — думала Нина Филатовна.

Сперва ей страстно хотелось, чтоб Роман вернулся и бухнулся-таки на колени. Ждала. Потом ей стало казаться, что он тогда, в поле, просил у нее прощения на коленях. В последние годы, перед тем как уснуть, одно и то же видение мелькало перед глазами: Роман медленно падает к ней в ноги… Улыбка раздвигала ее усохшие, обескровленные губы, и женщина крепко засыпала. До самой той минуты, пока не включалось радио.

РАССКАЗЫ

НЕМОЛЯХА

Пристанционный поселок Сосновка заметно оживал летом. Зимой там, на мой взгляд, делать было нечего. Базар — не базар, люди — не люди. Клюква ягодка об ягодку брякала, и редкие продавцы за длинными столами тоже казались мне промороженными, и я даже боялась смотреть на них — вдруг упадут на свои весы и раскрошатся, смешаются с клюквой.

Раза два или три бабушка брала меня с собой в поселок, а Сосновку у нас в деревне никто Сосновкой и не называл. Если кто направится вдоль дороги деловито да размашисто, крикнут вслед: «В поселок ли, че ли?» «В поселок!» — ответят. И все понятно — на базар. А зачем еще-то?

У нас с бабушкой в поселке никакой родни, одни хорошие знакомые. Бабушка так и говорила: «Наши хорошие знакомые». Раз хорошие, так я однажды и выревела у бабушки чаепитие в гостях.

— Замерзла? — неодобрительно спросила меня бабушка, помогая какой-то тетке заталкивать в сумку наш плетеный кружок.

— Околела-а-а… — пустила я слезу.

— Эка девка матерушша, а ревешь! Побегай вкруг меня. Да не отбегай далеко, а то немоляха утащит! — Она достала из мешка другой плетеный кружок, положила его на санки.

Я заревела уже по-настоящему: в мешке этого товара оставалось столько, что я нашему стоянию на морозе не видела конца-края.

— Околела-а-а… — канючила я.

Бабушка теплой рукой отжала мой нос, тылом ладони вытерла под глазами и пожурила:

— Вот уж во всю-то головушку принялась хайлать! Обожди маленько, может, хоть один кружок еще возьмут.

— Не возьму-у-ут, — не унималась я. — Пойдем к хорошим знакомым!

— Да как не возьмут? Один-то взяли. Нам с тобой к весне денежки-то нужны? Нужны. Потопчись, дева, маненько, потопчись. — И она начала сама вокруг меня топтаться.

Мы еще долго топтались и бегали вокруг своего мешка, но никто бабушкиными кружками не интересовался, и она, вздохнув, завязала его, положила в деревянные сани, сверху посадила меня, и мы направились пить чай.

После чая меня разморило, и я уснула прямо на стуле. Когда же бабушка меня растрясла, я увидела наши кружки на лавке. А мешок стоял тут же, у порога, но в нем словно и не убыло.

Бабушка положила меня снова в сани на мешок, погладила по щеке и улыбнулась:

— Поспи покуда.

И мы поехали. Мне казалось, что и бабушка тоже едет. Потому что все поплыло и бабушкина спина качнулась и исчезла.

Дома бабушка развязала мешок, и у меня зашлось сердце: в нем были старые платья, какое-то ремье, а я хорошо знала, чем это все кончится. Бабушка посадит меня рядом с собой, даст ножницы, и будем мы с ней драть эти ремки до тех пор, пока не засвербит в носу и не начнем чихать. А потом все сначала. И тут я заревела дурным голосом, даже кошка с голбца сиганула в подполье.

— А чай пить к хорошим знакомым любишь ходить? — улыбнулась бабушка. — Э, дева, говорят сладко, а смотрят в руки. Да мы-то с тобой мастерицы. Лучше свое отдадим, чем взаймы брать. Не столь богаты, чтоб брать дешевое, а?

«В гости лучше не ходить», — решила я и больше никогда не просилась с бабушкой в поселок зимой. Терпеливо ждала, когда она сходит на базар, сидела, драла ремки и беспрестанно подбегала к окну.

Зато летом бабушка сама звала меня, и мы, навесив замок, отправлялись на базар. К лету бабушка ткала половики, длинные, мечтала продать «хотя бы две трубы зараз», и мы несли их вместе, мне казалось, что я здорово бабушке помогаю, и даже сама предлагала поменяться местами, держась за мешок то слева, то справа.

Поселок был от нашей Березовки километрах в восьми, но я никогда не уставала ходить летом, иногда подвозили на телеге, и мы подъезжали прямо к базару, где уже вовсю толпился у столов народ. Праздник — это летний базар, и ничто не могло помешать мне так думать.

Прокопченные товарняки привозили чумазых торговцев карандашами от пятен. Наскоро отмывшись у водокачки, торговцы эти демонстрировали «заграничное средство», выводя пятна у желающих, у себя на грязных штанах. Люди толпились вокруг «карандашника», но боялись обмана и не особенно брали. Рядом с «карандашником» сидел слепой, поглаживая морскую свинку, зазывал погадать. Свинка вытаскивала из маленького деревянного ящичка записки с предсказанием судьбы. Стоило это дешево, и люди охотно доверялись свинке. Мы с бабушкой тоже несколько раз подходили к слепому. И один раз бабушка даже прослезилась, потому что в записке было написано, что «Гора с горой не сходится, а человек с человеком…». Бабушка эту записку принесла домой и все читала мне вслух и говорила: «Это надо же, а?» Мы все чего-то ждали, и мама, пока была жива, все ждала своих братьев, а бабушка своих сыновей. Но война уже давно кончилась, все, кто живой, вернулись. И мой отец, после смерти мамы оставшийся жить в Тюмени, написал бабушке, мол, на запрос про ее сыновей ответили, что погибли, точно. Но бабушка отца моего недолюбливала и не верила, что «точно».

Но после той записки, где было написано: «Гора с горой…» — бабушка больше никогда не просила свинку вытащить билетик. Стояла на своем: последняя записка самая правильная!

Бабушкиными половиками на базаре очень интересовались. Щупали, спрашивали: «Почем?» — отходили, возвращались по другому кругу, снова щупали, хвалили узор, плотность. И я видела, что от этого бабушке очень приятно становится. Чем больше хвалили, тем она становилась уступчивей. Если кто по третьему разу подходил хвалить, так она прямо тянулась навстречу той женщине, как к хорошей знакомой: «Возьми, милка, выкладные теперь мало кто ткет, будешь мыть холодной водой, так век не слиняют!»

Да, половики у бабушки были яркие, на солнышке так и переливались! На них, как мухи на мед, сбегались цыганки. Ох уж эти цыгане! Но в поселке были все разные, а вот у нас, за полем на опушке, останавливались одни и те же. Потому что в Березовке жил кузнец Михай с семьей и в деревне говорили, что барон «нашего» табора ему родной брат. Кто говорил, что барон зовет Михая обратно в табор, кто — Михай барона в деревню. Но каждый год табор прикочевывал, и в деревне, даже уходя в огород, навешивали на дверь замок.

Цыганки у бабушки половики никогда не покупали, только цокали языками, щупали их, а бабушка махала у себя перед носом рукой, как мух отгоняла, и сердито кричала:

— Иди отседова, немоляха!

Цыганки смеялись, дразнили бабушку, а она уж искала меня глазами и наказывала:

— Нинка, ты ужо оглядывайся на меня, как далеко убегешь. Гли у меня, немоляхи-то уведут!

Всех цыган бабушка звала немоляхами. Я уж давно знала, что за этим словом у бабушки все, что может быть самого худого в человеке: за стол неумытым садится, крадет, ни во что не верит. Пуще всего бабушка боялась цыган и грозы. Когда начиналась гроза, она быстрехонько задвигала печную вьюшку, закрывала дверь на все крючки, хватала меня за руку и падала на пол возле простенка, сверху накрывала нас обеих тулупом и так подминала меня, что мне и дышать было нечем, а сама быстро шептала: «В руце твои, господи, предаю дух мой, ты мя благослови и помилуй и живот вечный даруй мне. Отведи от мя немоляху». Я молитву ее знала наизусть, хотя букварь еще и в руках не держала. Гроза уходила, мы вылазили из-под тулупа распаренные, мокрые. И бабушка тут же начинала хлопотать, кормила меня чем-нибудь вкусненьким. А если появлялись цыгане — впрочем, к Михаю они ходили по-за деревней, но наш дом стоял на самом краю, все из него видно, — тогда бабушка творила ту же молитву, только в конце просила господа отвести стрелы огненные — молнию, значит.