Я гладил черную, как вороново крыло, лошадку, двигал ее, а она катилась по полу на колесиках. Лошадка была не маленькая, вровень с моей грудью. Я тотчас же оседлал ее и, подгоняя прутиком, покатил к порогу.

— Глядеть на нее надо, любоваться, а не так, как ты, — наставительно сказала бабушка. — Ведь ты, этакий жених, раздавишь ее, вот тебе и лошадка твоя. Надолго ли тебе?

Вскоре пришла мать, улыбчивая и добрая. Вообще-то она редко улыбалась. «Жизнь не научила», — как-то призналась она. А тут, повеселевшая, присела на корточки к коню, погладила рукой его.

— Увидела у мужика на рынке, так поглянулась лошадка, не расстанусь, думаю. А мужик дорого заломил за нее. Денег-то у меня маловато было. Похожу-похожу, и опять к лошадке. Уступи, дяденька, говорю. Мужик стоит на своем: «Мой товар, твои деньги». Даю ему деньги, да в придачу два пирога. Мужик взял мешочек с пирогами, прикинул деньги, спросил: «Кому коня-то-ладишь?» — «Сыночку, — говорю, — без отца растет парнишка». — «У меня у дочери этакое же горе. Бери, — говорит, — отдаю. А пироги самой в дороге пригодятся». Вот ведь люди какие есть, — закончила мать свой рассказ.

— Всякие живут на свете: и добрые, и сочувственные, — похвально отозвалась бабушка. На глазах у нее выступили слезы.

— Какой, мам, мужик-то? — спросил я.

— А кто его знает. Щупленький собой, с бородкой, как был твой дедушка Петро. Только руки все краской заляпаны, должно, лошадку тебе разукрашивал.

— Теперь я сани буду ладить.

— Ой, сморчок, — отозвалась бабушка. — Для саней надо ведь полозки березовые, вязки черемуховые, да мало ли чего. Вот ежели бы Оля Бессолов… Он мастеровит. Учись-ко вот, парень, у него, человеком станешь.

Бабушка перекрестилась, добавила:

— Спасибо мужику тому, долгой жизни ему да без хвори… Обласкал тебя, сиротинку.

— А вовсе и не сиротинка, — обиделся я. — Какой же сиротинка, я вон какой! — и, опустившись на ладони, пошел по полыхавшему солнечным теплом полу на руках.

— На это ты мастак. А вот сани не смастерить. Как вот их изладить?

Я понимал, что бабушке тоже хотелось чем-нибудь помочь мне. А если бабушка возьмется, вместе-то смастерим.

В то же утро в избу я натаскал с улицы всякого добра: дощечек, разных палочек, прутиков свежих… Принес из сеней топор, пилу… Топор бабушка сразу же у меня отобрала, рано, мол, возиться с ним. Вместо него разрешила взять тупой косарь — обломок косы, которым обычно щепали лучину.

К вечеру, мы с бабушкой сшили из тряпок хомут. Из черемухового гибкого прута выгнули дугу, а оглобельки сделали из батожков. Все пригодилось. Одних саней недоставало. Тогда бабушка разыскала в чулане маленькое старое корытце, в нем когда-то сечкой рубили капусту на пироги.

— Вот тебе и кошевка! — сказала она.

«И верно, совсем похоже на сани», — обрадовался я.

К корытцу мы привязали оглобли и запрягли коня. Все как есть, лучше и не надо, получилось.

— А колоколец-то где? — спохватился я.

И колоколец нашелся. Подвязали к дуге, тряхнули, и залился колокольчик веселым звоном.

«Ай да мы!» — шептал я и тянул коня за уздечку. За ним по полу тащилась моя кошевка с поклажей.

— Смотри-ка, в извоз поехал, — улыбнулась бабушка и тут же добавила: — Как же, надо привыкать, парень, надо. Время такое… Некому работать-то — одна мать старается…

Я пожалел, что тихо расту, хотелось скорей стать взрослым и ездить в извоз с соседями. Теперь я частенько подходил к дверям и, становясь спиной к косяку, вытягивался. Если замечал, что стал чуть-чуть повыше, делал на косяке ножом новую зарубочку.

Беляки не пришли к нам в деревню, будто бы потопили их где-то за Котласом на Северной Двине.

— Туда им и дорога, — говорила бабушка. — Все утонут, если пойдут не с добром.

— С каким добром?

— А вот так: бросай оружие да спросись, можно ли зайти погостить? Иначе наши им все ноги переломают. И раньше мужики не любили чужеземцев да воров.

— А беляки тоже воры?

— Они, говорят, хуже и воров. Жгут все да убивают людей… На глуботине их всех потопили. Туда им и дорога, говорю.

В сумерки я часто просил бабушку вспомнить какую-нибудь бывальщинку.

— А какую тебе, ведь все позабыла… Разве про отца, про Олю.

— Давай про Олю послушаю.

— Что ты, дурень, какой тебе Оля? Он тятькой доводился тебе.

— Я ведь не видел его.

— И не увидишь голубчика…

Бабушка горестно вздохнула, концом черного платка в белый горошек вытерла глаза. Я понял, что огорчил бабушку, и стал тормошить ее за руку.

— Да чего и рассказывать-то, не знаю, — продолжала она. — Оля-то вон какой был… высокий да статный, ныне таких мужиков и не увидишь. А кудри так из-под кепочки и вьются.

— На меня похож, аль на кого?

— На тебя? Да разве ты такой… Супротив его ты сморчок. Ты, должно, в пожарскую родню удался, в мать. Оля-то, бывало, в твои годы пахал… У нас, у Данилогорских, у всех широкая кость. Главное в человеке кость, а мясо нарастет. Только один парень вон у дядюшки махонький был, так тот что, тот из люльки выпал. Так и женился недоросточком. Жену-то взял дородную, не по себе, он ей до пояса был. Все удивились, как за такую кралю сватать подъехали. Хоть и подбил сапоги двойными каблуками, все равно не сравнялся с ней. И ведь подумать только, сели за стол… Под него подушку подложили, чтоб повыше… Невеста-то возьми да и прослезись при всех. А он, чудак, заревел, характер выказывать начал. Его уговаривают, что да пошто…

— Зачем уговаривали? — насторожился я.

— Все тебе надо знать… Жениться, так руководить надо женой-то. Да тут, паря, песня долга. Об Оле начала, а уехала с тобой вон куда. Вот и сказываю, Оля-то наш был не такой. Большой да степенный… Как-то возвращались под утро с Плясунца. Дружок один и попросил у него поиграть в гармошку. А Оля разве пожалеет — отдал. Пошел парень к своей милашке. Идет себе да наигрывает, да песенки попевает.

— Какие песенки-то?

— Да какие… Должно:

— Как это совалися?

— Ну как, разбегалися, спрятывались в кустики, вот как.

— А дальше?

Я повторил эту песенку и сразу же запомнил. И потом частенько напевал ее.

— Парень-то, слышь, пришел к милашке, сел на крылечко да и задремал.

— Какая это милашка?

— Ну, какая… Прихехеня его была.

— Какая хехеня?

— Невеста вроде… С тобой будто сказку про белого бычка тянуть надо: «как» да «зачем».

— Ну, дальше как? — подторапливал я.

— А дальше чего… Вернулся Оля домой, спрашиваю соколика, где гармошка. Ведь не дешево стала, целую корову с рогами в ту гармонь вгрузили. А он: у дяденьки, мол, оставил. Нет, думаю, не у дяденьки голосок-то за озером звенел. Встала да и пошла гармошку искать. Подхожу к крылечку тому, верно, парень уснул. А гармошки и след простыл. Не иначе, как Степа Орефьич, думаю, подобрал. Он хоть был и женатый, а все около парней крутился, стоит услышать гармошку, тут как тут. Прихожу к Орефьичу, а жена его как бросится на меня, чего, мол, холостяки ходят, от законной жены сманивают. Она ведь зубастая, в Питере была. Поднялась на чердак, возьми да прямо оттуда и грохни Олину-то гармонь. Загремела гармошенька наша по лесенке. Ну, думаю, один ремешок останется. Взяла в руки гармошку, растянула мехи — слышу, поет. Спасибо, мол, Аграфена-голубушка, сохранила гармонь, не отвернула ей голову.

— Какую голову?

— Чудной ты, не смыслишь, что ли? Голоса-то где заложены? В голове ведь…

Бабушка замолчала и, что-то вспомнив, опять горестно завздыхала.

— А где теперь-то гармонья, бабушка?

— Продали, как стали заводить Чалка, все в лошадушку и упрятали.