Болезни просто преследовали его. Даже тогда, когда пошла приятная работа, когда он принялся переписывать свою книгу набело, или, как он говорил друзьям, вылизывать ее, подобно тому, как собака вылизывает своих щенят после родовых мук. Он начал переписывать ее под новый год. Работа пошла споро. Сам радовался этому. А еще больше радовалась Женни: она уже почти не надеялась, что он когда-нибудь начнет превращать непомерную гору своих записей в цельное произведение. И приходила смотреть, так ли это, правда ли, что он переписывает, а не пишет новое. Он всячески старался убедить ее, что только переписывает, соединяет разрозненные куски и мысли в одно целое, хотя, разумеется, делал и то и другое. Так прошел почти месяц. Рукопись стремительно росла: теперь он работал над ней не только по ночам, но и днем, потому что не ходил в библиотеку. И уже Женни начала переписывать рукопись после него, для издателя, так как вряд ли нашелся бы в мире издатель, который смог бы разобрать почерк Маркса. И вдруг он опасно заболел. Это приключилось в конце января. И тогда же обнаружилось, что скопилась значительная сумма долгов. И стало ясно, что он не успеет вовремя подготовить документы для Женевского конгресса Международного Товарищества Рабочих.

У него опять обострилась болезнь печени и появились карбункулы, которые причиняли ему постоянно мучительную боль. Энгельс, узнав об этом, забросал его письмами. Он просил, требовал, грозился. Он просил Маркса быть благоразумным и предпринять необходимые меры для лечения. Он требовал, чтобы Маркс хотя бы на время бросил работать по ночам. Он грозился приехать и лично заняться его лечением.

Маркс и теперь еще слышит голос Фреда:

– Сделай мне и твоей семье единственное одолжение – позволь себя лечить! Что будет со всем рабочим движением, если с тобой что-нибудь случится? А если ты так будешь вести себя, то дело неизбежно дойдет до этого. В самом деле, у меня нет и не будет покоя ни днем ни ночью, пока я не вытащу тебя из этой истории. Каждый день, когда я от тебя ничего не получаю, я беспокоюсь и думаю, что тебе опять хуже.

Были дни и ночи, когда Маркс не мог отвечать ему, потому что боль не только не давала сосредоточиться, но просто лишала его всяких физических сил, и он не мог держать в руке перо. Когда же боль отпускала его ненадолго, он первым делом писал Фреду. О чем? Да все о том же. О том, что по-прежнему лежит в постели, но что не умрет. И не потому не умрет, что крепок физически, а потому, что не имеет права на смерть.

Разумеется, он, как говорится, храбрился. Или, как выразилась Ленхен, пел петушком, когда надо было волком выть. Потому что еще через одну неделю стало ясно, что шутки с болезнью плохи.

Врач сказал, что на этот раз дело шло о жизни. Что если его болезнь повторится в такой же форме еще три-четыре раза, придется заказывать гроб.

– Бакунин мне рассказывал, что у них, в России, старики сами часто делают себе гроб, чтоб потом никого не утруждать этим делом. И одежду готовят заранее. Так надо вообще относиться к смерти – спокойно, – сказал Маркс. – А вы толкуете об опасных рецидивах.

Врач не придал его словам никакого значения.

– А знаете ли вы, в чем причина опасного рецидива? – спросил он и сам же ответил: – В чрезмерной ночной работе. Вообще в чрезмерной работе. Обещайте, – потребовал он, – что впредь будете вести разумный образ жизни.

Маркс и сам понял тогда, что дело его плохо: он заметно похудел и очень ослабел. Голова работала по-прежнему ясно, а руки и ноги не слушались его.

– Не говорите ничего моей жене, – попросил Маркс врача. – Все-таки, как вы сказали, опасность миновала.

– Пока миновала, – ответил врач. – Пока. Но обещаю не волновать вашу жену. Так уж и быть. В ответ на ваше обещание, конечно, что вы будете отныне щадить себя.

Врачи – наивные люди: они полагают, что здоровье и физическое существование – важнее и выше долга и цели, которые определил для себя мыслящий человек. Они забывают о том, что есть долг и есть цель, которые можно выполнить и достичь только ценою жизни…

Энгельс настоял на том, чтобы Маркс поехал к морю, в Маргет. Фред убедил его в том, что несколько недель, проведенных у моря, обеспечат ему несколько лет плодотворной работы. Нельзя сказать, что Маркс ему поверил. Но он разрешил себе этот отдых, надеясь потом наверстать время в работе.

В Маргете он поселился в частном доме. Хозяева его оказались очень славными людьми, внимательными и неназойливыми. Большую часть дня он проводил у моря, дышал свежим воздухом.

Весеннее море пахнет так дивно, словно примятая мурава на зеленых берегах родного Мозеля. Только у моря в отличие от реки нет другого берега. И поэтому все время кажется, что ты на краю мира, на краю земли, что дальше – бездна, ничто.

Он полюбил прогулки у моря. Он превратился в бродячую трость – так он написал Лауре. И еще написал о том, что ничего не читает и не пишет. Кроме писем, конечно. Не забыл при этом написать ей несколько слов о Поле Лафарге, чтобы немного подразнить «прекрасную и гордую наездницу», как любит говорить о ней Поль Лафарг, этот молодой француз из Бордо, который родился в Сантьяго-де-Куба и у которого дед был женат на мулатке, а бабка по матери была индианкой из племени карибов.

Поль Лафарг появился в их доме на Майтленд-парк-род два года тому назад с рекомендательным письмом от одного из руководителей парижской секции Интернационала. Красивый молодой человек представился студентом-медиком, хотя к тому времени еще не был медиком и уже не был студентом, так как был исключен из университета за участие в молодежном политическом движении. Исключен на два года, что и привело его из Франции в Лондон, где он намеревался продолжить образование, хотя ни слова не знал по-английски. К Марксу он пришел, как он сам выразился, чтобы познакомиться с вождем Интернационала. А познакомившись, стал бывать в его доме едва ли не каждый день.

Сначала Марксу казалось, что этот веселый и восторженный юноша привязался к нему. Но вскоре выяснилось, что в дом на Майтленд-парк-род Поля влечет не столько дружеская привязанность к его хозяину, сколько любовь к дочери хозяина, к белокурой красавице Лауре. Тогда же выяснилось и другое: что Лаура не безразлична к чарам пылкого креола.

«Согласись, Мавр, что Поль очень красив».

«Конечно, Какаду».

«А еще он интеллигентный и энергичный парень».

«Разумеется, мой Птичий Глаз».

«И отличный гимнаст, Мавр!»

«Да, да, моя Наездница».

«Если я не дам ему никакой надежды, он наложит на себя руки, Мавр!»

«Неужели?»

«Он грозился».

Пришлось Марксу ломать голову над тем, в какой форме может быть дано Полю обещание на его возможный брак с Лаурой. В результате ему было дано туманное обещание, которое Поль, однако, принял – по причине его пылкой натуры – как окончательное согласие на брак.

Впрочем, Поль нравился Марксу. Нравилась его бьющая через край жизнерадостность, его восторженный и бурный характер. Маркс прощал ему некоторую самоуверенность и тщеславие, его любовь к блеску, к внешним сторонам жизни, его разговорчивость, относя это за счет того, что Поль еще очень молод, к тому же южанин, уроженец Сантьяго-де-Куба и житель Бордо.

– А в Бордо все такие, – говорила о нем Лаура.

Маркс тем более прощал Полю, что тот со свойственной его натуре страстью поглощал и те знания, которыми щедро делился с ним Маркс, едва выдавалась свободная минутка.

Правда, у Маркса это были минуты, свободные от работы, а у Поля – от ухаживаний за Лаурой.

Поль и Лаура гуляли в парке. Маркс увидел их из окна своего кабинета и велел Ленхен позвать Поля. Поль примчался через несколько минут, разгоряченный, веселый, с цветком в волосах, подаренным ему, вероятно, Лаурой.

– Отличная погода, – сказал он Марксу. – Все же грешно в такую погоду сидеть в кабинете. Хотя, признаюсь, мне чертовски нравится ваш кабинет. Широкое окно и поэтому здесь много света. Масса света! К тому же из окна виден прекрасный парк.