На собрании было принято решение отправить к кёльнским властям депутацию с ходатайством об отмене полицейских мер против Маркса.

Не дремали и враги. Полиция подготовила новый удар против газеты.

11 августа к полицейскому комиссару был вызван корректор «Новой Рейнской газеты» Карл Шаппер.

– Вот предписание господина Гейгера, полицей-директора, – сказал Шапперу полицейский комиссар. – Ознакомьтесь и распишитесь.

Шаппер прочел предписание. В предписании говорилось, что он, Карл Шаппер, должен в течение суток покинуть Кёльн вместе с семьей, как подданный другого государства.

– В течение суток?! Здесь нет ошибки? – спросил Шаппер. – Ведь у меня трое маленьких детей. Вот так, вдруг, покинуть квартиру, налаженный быт?..

– Конечно, конечно, – ответил комиссар. – Все это прискорбно. Единственное, что я могу сделать для вас, господин Шаппер, это закрыть глаза и, скажем, дней восемь не тревожить вас. Но через восемь дней… Вы сами понимаете: с господином полицей-директором шутки плохи.

– В чем мое преступление? – возмущался Шаппер, возвратясь в редакцию. – В чем? – обратился он к Марксу.

– В том, – сказал Маркс, – что ты один из руководителей Рабочего союза и сотрудник «Новой Рейнской газеты». Для прусского правительства мы все такие же преступники, как и ты. Депутация, которая посетила магистрат с ходатайством об отмене полицейских мер против меня, возвратилась ни с чем. Чиновники магистрата заявили, что ничего сделать не могут, так как вопрос о предоставлении мне прусского гражданства решают не они, а правительство в Берлине.

– Что же теперь делать? – спросил Маркса Шаппер.

– Послать всех к черту и работать, – ответил Маркс. – Впрочем, можно еще направить апелляцию министру внутренних дел Кюльветтеру. Моя жена настаивает на этом. Она надеется, что апелляция возымеет действие…

– А ты, Карл?

– Послушай. – Маркс взял со стола листок бумаги. – Я как раз сочинил эту самую апелляцию. Я пишу, что меня преследуют за мои демократические убеждения и оппозиционное отношение к существующему правительству. Что такое возможно только в старом полицейском государстве, каковым нынешняя Пруссия не является.

– Не является?

– Не должна быть, – ответил Маркс. – Я показывал уже мою апелляцию Энгельсу и Лупусу. Они считают, что ее надо опубликовать в нашей газете. А что думаешь ты?

– Они правы, – сказал Шаппер. – Письмо может затеряться в пути, а газета не затеряется. Это важно. На письмо, напечатанное в газете, министр не сможет не ответить.

– То же самое мне говорили Энгельс и Вольф. Но я не такой оптимист, как вы, – сказал Маркс. – Впрочем, увидим.

Кюльветтер ответил, что в силе остается прежнее решение королевского окружного управления, по которому Марксу отказано в праве на прусское гражданство.

– Во вражеском стане тишина, – сказал Энгельсу Вольф. – Стало быть, враги готовятся к нападению. Мы должны быть готовы к нему. И подготовить народ. Впрочем, сознаюсь, что о тишине я сказал для красного словца.

Энгельсу не надо было объяснять, что Вольф имеет в виду: он сам достаточно внимательно следил за всеми событиями в Германии. Эти события подтверждали мысль Вольфа о том, что контрреволюция готовится к решающему бою.

Поражение парижских рабочих, которое европейская контрреволюция расценила как свою крупную победу, придало смелости прусскому королевскому правительству. Контрреволюционный переворот был поставлен на повестку дня. Вскоре планы контрреволюции четко обозначились: король готовит роспуск берлинского Национального собрания, готовит заранее обдуманный удар против движения за воссоединение германских государств – открытое предательство интересов населения Шлезвиг-Гольштейна, желавшего войти в состав воссоединенной Германии. Заключив перемирие с Данией, которая воевала с этими княжествами, Пруссия получила возможность оттянуть свои войска в Берлин, чтобы опереться на них в своих контрреволюционных замыслах.

– К решающему бою следует готовиться и нам, – сказал Маркс. – Нужно привести в боевую готовность все наши порядки. Теперь уже мало выпускать газету. Нужно заняться организацией масс. Необходимо установить личные контакты с руководителями демократического и рабочего движения в других городах Германии и Австрии. Именно с этой целью я намерен предпринять поездку в Берлин и Вену. И прошу вашего согласия, друзья. Особенно твоего, Фред, – обратился он к Энгельсу, – поскольку тебе придется возглавить «Новую Рейнскую газету».

В Берлин Маркс уехал в конце августа. И не только с целью укрепить связи с демократическими организациями столицы в преддверии надвигающейся контрреволюции, но и с тем, чтобы раздобыть средства для газеты.

Денег, которые вложил в нее Маркс, было явно недостаточно. Газета жила теперь только за счет тиража, потому что после статей об июньском восстании в Париже ее покинули почти все акционеры. Но в последнее время и тираж газеты стал уменьшаться, так как правительство, в ведении которого находилась почта, стало всячески препятствовать распространению газеты.

Берлин, хорошо знакомый Марксу с юношеских лет – ведь здесь он начинал свою студенческую жизнь, – произвел на него удручающее впечатление. Всюду чувствовалось, что народ оттеснен с позиций, которые он завоевал в мартовские дни, что дворянство осмелело, а вместе с ним и все то жадное, жирное, тупоумное, что жило под защитой прусского короля.

Если бы не деловые встречи – а их случалось по нескольку на день, – Маркс не стал бы задерживаться в Берлине. Общение с нужными людьми, беседы с ними, которые часто перерастали в споры, настойчивые поиски средств для поддержания газеты – все это заставляло его забывать о том, что он в Берлине, в цитадели назревающей контрреволюции. К тому же многие встречи были не только полезными, но и приятными. Например, встреча с Карлом Д’Эстером, депутатом Национального собрания, членом ЦК демократов, которого все, кто знал его, называли «маленьким доктором» за его маленький рост. В этом «маленьком докторе» был заложен огромный заряд энергии и доброты. Он был прекрасным и совершенно бескорыстным врачом, спасал от болезней многих рабочих, оказывал им денежную помощь, брал под свою защиту. Д’Эстер был к тому же членом Союза коммунистов, принадлежал к левому крылу Национального собрания, трезво оценивал возможности Национального собрания и королевского заговора против завоеваний мартовской революции.

– Я совершенно убежден, – сказал он Марксу, – что король, наводнив Берлин своими войсками, свернет голову Национальному собранию. Сделать это тем более легко, что Национальное собрание является трусливым и соглашательским.

Таково было мнение и Маркса.

Встреча с русским революционером Михаилом Бакуниным могла быть также приятной, если бы не одно досадное обстоятельство: «Новая Рейнская газета», поверив своему парижскому корреспонденту Эвербеку, напечатала сообщение о том, что Бакунин – тайный агент царского правительства и что это якобы подтверждается документами, которыми располагает Жорж Санд. Правда, вскоре Жорж Санд прислала в газету письмо, в котором опровергла это страшное обвинение против Михаила Бакунина. Письмо Жорж Санд было напечатано. Но Бакунин обиделся на газету, на Маркса, с которым был прежде в дружеских отношениях.

– Ты ведь знаешь меня давно, Карл, – говорил Бакунин, набычившись. – Наши жаркие споры в редакции парижской «Форвертс», в задымленной комнатенке, в которой я тогда жил… Ты помнишь ведь это?

– Разумеется, помню, – ответил Маркс.

– А цыганские романсы Толстого? Ты еще говорил мне тогда, что они рисуют в твоем воображении огни костров на степных просторах России, вольные кочевья цыган… Помнишь?

– Помню и это.

– И наши прогулки по набережной Сены, по Большим Бульварам, сидение за книгами в библиотеке, споры-разговоры тоже помнишь? Разве я тогда тебе не открылся до конца, разве ты тогда не убедился в том, что всем нутром своим я ненавижу царское самодержавие?