– Вы преувеличиваете смелость наших солдат, – попытался успокоить акционера Маркс. – Они не такие храбрые…

– Не говорите, доктор Маркс, не говорите. У кого в руках ружье или сабля, тот храбрее самого бога. Национальное собрание не решилось проголосовать против Хюзера, а вы его так… Надо бы извиниться, господин редактор.

– Перед Хюзером, перед этим мерзавцем, который запугал своими пушками целый город? Никогда, господин Эйсельт!

– Никогда?

– Никогда! – повторил еще более решительно Маркс.

– В таком случае, господин редактор, я вынужден буду отказаться от финансовой поддержки вашей газеты. Я не хочу, чтобы вы разорили меня. У меня пятеро детей, господин Маркс!

– У меня трое, – сказал Маркс.

– Трое – это все же не пятеро. – Эйсельт погасил сигару и встал. – Мое решение окончательное!

– Мое тоже.

– А у вас какое? – спросил Эйсельт.

– Никогда не извиняться перед мерзавцами, – ответил Маркс.

Узнав о разговоре с Эйсельтом, пришел Корф. Был он мрачен. Сел без приглашения. Пожевал губами, спросил:

– Вы по-прежнему доверяете мне распоряжаться финансами газеты?

– Что-нибудь случилось? – Маркс, писавший все это время, отложил перо, поднял голову, внимательно посмотрел на Корфа.

Герман Корф, отставной офицер, демократ, по общему согласию всех акционеров был назначен гарантом «Новой Рейнской газеты», ответственным за ведение ее финансовых дел.

– Что случилось? – повторил свой вопрос Маркс, так как Корф явно не торопился с ответом.

– Вы выставили за дверь Эйсельта. – При этих словах Корф так сморщился, будто у него заболели зубы.

– Я не сказал бы…

– Вы выставили за дверь Эйсельта! – повысил голос Корф. – Сегодня вы выставили за дверь Эйсельта, а завтра всех остальных акционеров?

– У меня нет таких намерений, – спокойно ответил Маркс. – К тому же я очень надеюсь, что не все наши акционеры так трусливы, как Эйсельт. А вы не считаете?

– Я считаю только деньги, – ответил Корф. – Только деньги. И мои подсчеты мне говорят, что потеря еще нескольких акционеров приведет нашу газету к краху.

– К финансовому краху, – уточнил Маркс.

– Разумеется.

– Но не к краху нашей принципиальности и чести.

– После финансового краха вряд ли придется говорить о принципиальности и чести…

– О принципиальности и чести, господин Корф, нужно думать прежде всего и постоянно! – Тон, каким заговорил Маркс, не предвещал ничего хорошего.

Корф встал.

Маркс подошел к нему вплотную. В его черных глазах, как в грозовой туче, таилась молния.

– Я хотел было только сказать… – пошел на попятную Корф, – лишь предупредить… К тому же мы напечатали статью Энгельса…

– Принципиальность и честь, – не дал ему договорить Маркс, – стоят не только ваших денег, но и жизни! Кажется, простая истина, господин Корф. О какой статье Энгельса вы хотели сказать?

– Акционеры могут потребовать вашего ухода из газеты, если вы будете… Статья Энгельса о франкфуртском собрании…

– Да! – сказал Маркс. – Что еще?

– Я предупредил, – ответил Корф и направился к двери. – Не озлобляйте акционеров, не восстанавливайте их против себя, господин редактор. После статьи Энгельса они побегут от нас.

– Подумайте о том, чтобы организовать широкую розничную продажу газеты, – сказал Маркс. – Это по вашей части.

Корф ушел.

Маркс возвратился к столу, сел и принялся за работу. Но долго поработать ему не удалось: пришел Веерт, сказал, что у него новости. Они касались Гервега.

Маркс уже знал, что поход легиона Гервега – Борнштедта закончился полным поражением, бесславным поражением. У деревни Нидердоссенбах легион был встречен регулярными войсками и разбит. Вторая рота шестого вюртембергского полка, из которой некогда дезертировал Гервег, первой открыла огонь по легионерам. Пятьдесят легионеров было убито, часть попали в плен, остальные отступили к французской границе. Гервег и его жена спаслись бегством. Все это произошло еще в конце апреля. Борнштедт взят в плен и посажен в тюрьму.

Карл, узнав о поражении легиона, сказал:

– Борнштедт и Гервег вели себя как авантюристы. Поражение было неизбежно. Пятьдесят жизней – вот цена их преступной затеи.

Теперь стали известны подробности бегства Гервега с поля боя. О них сообщали корреспонденты из Парижа и Швейцарии.

Уже накануне сражения Гервегом овладело беспокойство. Он не ложился спать, пытался писать стихи, но стихи «не шли». Потом долго смотрел на звезды и сказал: «Неужели это моя последняя ночь на земле?»

– Откуда известны такие детали? – спросил Карл у Веерта.

– О них охотно рассказывает Эмма. Говорят даже, что она начала писать книгу об участии Гервега в этом злосчастном походе. Книга уже продана издателям.

– Это очень похоже на Эмму, – сказал Карл. – Итак, он воскликнул: «Неужели это моя последняя ночь на земле?» Что же дальше?

– Едва началась стрельба, Гервег заметался по полю, отдавая бестолковые команды. Эмма утверждает, что, не будь ее рядом, Гервег непременно угодил бы под нули. Он то и дело размахивал саблей, к нему трудно было подступиться, был бледен, в слезах. Тогда Эмма стала звать на помощь легионеров, требуя, чтобы они спасли Гервега, увели его с поля боя. «Я хочу умереть! – кричал он, видя, что его отряд терпит поражение. – Я хочу умереть вместе со всеми!» А между тем не стал сопротивляться, когда его повели в безопасное место.

Гервег и Эмма скрылись в ближайшей деревне. Вбежали в крестьянский двор, попросили хозяина спрятать их. Хозяин не сразу решился: стрельба велась уже совсем рядом, вюртембержцы стремительно приближались. Но Эмме удалось все же уговорить его. Вместе с хозяином она помогла Гервегу залезть в пустую бочку, которую сверху в ту же минуту забросали соломой. Сама Эмма переоделась, выпросив у крестьянина одежду его жены. Она сделала это вовремя, так как у ворот уже были слышны крики солдат.

Солдаты осмотрели двор, приняли Эмму за хозяйскую дочь и ушли. Пришло время подумать о том, как Гервегу и Эмме выбраться из деревни.

«Купите лошадь и телегу, – посоветовал Эмме крестьянин. – Бочку с вашим героем мы поставим на телегу, вы сядете на козлы и уедете».

Эмма так и поступила. Когда в деревне все успокоились, она подъехала к дому спасителя на телеге, вместе с ним водрузила на телегу бочку и благополучно выбралась из расположения неприятеля. Так Гервег был спасен от расправы вюртембержцев и вскоре появился в Страсбурге. Там он остригся, сбрил бороду и усы, чтобы подосланные врагами убийцы – он предполагал, что они мчатся за ним следом, – не могли узнать его. К возмущению легионеров, часть которых тоже добралась до Страсбурга, Гервег поселился в богатой гостинице и никого из них не допускал к себе. Они требовали у него денег, которые ему выдало временное правительство Франции, но он уверял всех, что никаких денег у него нет. Вражеские газеты стали преследовать его злыми карикатурами и советами немедленно застрелиться, недавние друзья отвернулись от него.

– Я рад, что не последовал за ними, – сказал Веерт, опустив глаза. – Рад.

Карл не стал напоминать Веерту, что от участия в авантюре Гервега его отговорил он. Но Веерт сам вспомнил о долгом и суровом разговоре в Париже, который состоялся между ним и Карлом.

– Я вел тогда себя глупо, – сказал он, – молол всякую чепуху о жажде подвига…

– Возможно, – не дал ему договорить Карл. – Но в итоге поступил разумно. Стоило, наверное, вспомнить об этом, чтобы навсегда забыть.

– Будем ли мы печатать что-либо о Гервеге? – спросил Веерт. – Получился бы хороший фельетон.

– Нет, – ответил Карл. – Не будем. Из уважения к памяти легионеров, погибших под Нидердоссенбахом.

Карл засиделся в своем кабинете допоздна и домой не пошел. Решил уснуть на диване. Погасил лампу и распахнул окно, которое держал закрытым с вечера: на свет в окно летели бабочки, кружились роем вокруг лампы, мешали сосредоточиться. Ночь была теплая. Звездное небо вздрагивало, как хорошо натянутый полог: от земли поднимался невидимый пар. Карл хотел было закурить, но вовремя вспомнил, что весь день не расставался с сигарой, и подумал, что Женни, узнай она об этом, не похвалила бы его. Конечно, она никак не могла узнать о его запойном курении, потому что была далеко, в Трире. Но вот он вспомнил о ней и словно бы перенес ее сюда. И ему захотелось подчиниться ей, заслужить ее похвалу. А вот, кажется, и ее голос, он звучит в нем, в его памяти: «Молодец, Карлхен. Твое здоровье – наша драгоценность».