– Мы верим в свои идеи, – ответил Молль. – И не можем принять идеи Вейтлинга. Он призывает нас к немедленному восстанию. Мы же против заговоров и неподготовленных восстаний…

– Господа, – сказал Энгельс, – остывает рыба под гранатовым соусом. Будет восстание или не будет восстания, рыбу все равно надо съесть. Не так ли?

– И все же мы продолжим наш разговор, – сказал Моллю Карл, принимаясь за рыбу.

– Я даже буду просить вас об этом, – ответил Молль. – Нам интересна ваша точка зрения на задачи наших союзов.

Когда Молль ушел, Карл сказал Энгельсу:

– Крепкий орешек.

– Крепкий, – согласился Энгельс. – Но трезвая голова. Трезвее Вейтлинга. И осторожнее его.

– Это лучше?

– Это поправимо. Вейтлинг – идеолог ремесленников. Настоящих рабочих он не видел и не знает. И не хочет знать. Он мессия. Ему нужны апостолы. Ему подавай новый мир немедленно: ведь он, мессия, уже явился. А волна пролетарской революции катит медленно, но грозно. И это чувствует Молль. И когда волна, вздыбившись, подойдет к берегу, Молль не будет ее останавливать. Вейтлинг и эти парни в Лондоне нуждаются еще в хорошей школе. Но это уже наша с тобой забота.

Утро выдалось ясным. Хоть и с ветром. Но ветер для Манчестера – благо. В безветренный день дым из фабричных и заводских труб опускается на город, обволакивает его удушливой пеленой, и, если это происходит летом, духота становится непереносимой. Ветер уносит дым, уносит смрадные испарения из грязных каналов и речушек, куда фабрики сбрасывают свои отходы, приносит воздух с окрестных лугов. И те из манчестерцев, у которых еще не совсем отравлено обоняние, чувствуют тогда запах трав и чистых речных вод.

Ветер дул с запада, со стороны Ливерпуля, с Ирландского моря. Теплый и влажный ветер. Солнце поднялось чистое, обещая жаркий день.

Карл и Энгельс позавтракали на скорую руку. Отправились налегке. Фред взял с собою трость.

– Отгонять собак? – спросил про трость Карл.

– И для этого, – ответил Энгельс. – Сегодня ты увидишь, что привычка ходить с тростью – не дань современной моде, а необходимость. К тому же я не так легко меняю свои привычки.

Последние слова Энгельса относились к тому, что Карл уже не в первый раз посмеивался над его обыкновением ходить с тростью. Впрочем, посмеивался беззлобно, по-дружески. И убеждал Энгельса, что трость мешает идти быстро.

Сам же Карл ходил быстро, чаще всего заложив руки за спину, чем не раз вызывал жалобы у своих спутников.

Пожаловался как-то на то, что не поспевает за ним, и Энгельс.

– Это еще что! – ответил ему Карл. – Я читал, что чукчи вообще передвигаются бегом. И что это – естественный способ передвижения для человека. Это мы, европейцы, обленились за долгие века цивилизации. А дети природы – бегают…

Они не стали осматривать центр города. Его достопримечательности – биржу, собор, ратушу – Карл уже видел. Коммерческий квартал – а он-то как раз и занимал центр города – гордился, однако, и другими своими примечательностями: торговыми и промышленными складами, конторами, роскошными магазинами, парикмахерскими, кафе. Многолюдный и шумный днем, этот квартал пустеет к ночи. Здесь почти нет жилых домов. Жилые дома богачей находятся далеко за городом, там, где чистый воздух, много зелени, где царит тишина. Виллы промышленников и торговцев утопают в садах, прячутся за холмами, речушками, обнесены прочными и высокими оградами. Они недоступны для взгляда посторонних. Там течет жизнь, возбуждающая ненависть пролетариев.

А сами пролетарии живут здесь, в городе. Их дома кольцами окружают коммерческий квартал. И хотя они рядом с центром, туда не легко попасть. Улицы, радиально расходящиеся от центра города по всем направлениям, плотно застроены магазинами, торговыми конторами, жилыми домами торговцев и служащих. Они словно нарочно прижались друг к другу, образуя улицу-коридор, по которой можно проехать и даже пройти, так и не догадавшись о том, что справа и слева, за магазинами, конторами и домами торговцев, спрятаны жилища рабочих. Ужасные жилища, ужасная жизнь. Позор Манчестера, позор современной цивилизации, отгородившейся чистыми фасадами богатых домов, сверкающими витринами магазинов, набитых товарами и продуктами, от грязи и нищеты, от страданий людей, чьим трудом созданы все блага жизни.

Надо хорошо знать, в какой переулок свернуть с чистой улицы, чтобы затем, петляя по узким и темным проходам между домами и оградами, оказаться в рабочем квартале. И Энгельс, проживший в Манчестере несколько лет, это знал.

– Сюда, – сказал он Карлу. – Иди за мной. И будь внимателен, смотри под ноги.

Они свернули с улицы Лонг-Миллгэй в узкий крытый проход и оказались в лабиринте ветхих домов и пристроек. Под ногами после недавних дождей было сплошное месиво. И когда б не кирпичи, брошенные в грязь, здесь совсем нельзя было бы передвигаться. Карл и Фред, перепрыгивая с кирпича на кирпич, двинулись по лабиринту, придерживаясь за стены.

– Завидуешь? – спросил Фред, которому было легче, потому что во время прыжков его выручала трость.

– Завидую, – признался Карл. – Да и ноги у тебя подлиннее моих. Как не позавидовать! И долго нам еще так прыгать?

– Где-то здесь должен быть небольшой дворик, там отдохнем, оглядимся.

Дворик оказался сплошной лужей. Лишь ступая у самых стен и тоже по камням, можно было пробраться к дверям жилищ.

– Не пойдем, – сказал Карл. – Поглядим отсюда.

Они стояли у невысокой ограды, которая отделяла двор от проулка. Ограда была сложена из камней, облепленных грязью: прохожие об эти камни чистили ноги.

За оградой стояла гнилая вода. Посреди двора лежала свинья, утопая до половины в черной жиже. Увидев прохожих, подняла рыло, захрюкала. Из открытой двери, к которой Карл и Фред стояли лицом, на них смотрела старуха, дымя трубкой.

– Что господам надо? – спросила она сиплым голосом. – Какой товар ищут господа? У нас кое-что найдется, если господа зайдут в дом.

Старуха говорила по-ирландски. Фридрих перевел Карлу ее слова.

– Уйдем, – сказал Карл.

– Конечно, – согласился Фридрих.

Они двинулись дальше. Но не успели сделать и пяти шагов, как из двора, шлепая босиком по луже, выбежали дети, почти голые, мал мала меньше. Закричали писклявыми голосами:

– Пенсы! Пенсы!

Их было пятеро или шестеро. Старший малыш – это был мальчик – подбежал к Энгельсу, нагнулся, зачерпнул ладонью воды из лужи и принялся было мыть ему испачканный в грязи ботинок. Энгельс поднял его, сунул в ладонь несколько монет, сказал:

– Уведи своих братьев и сестер. Получишь еще одну монету.

– У них больше денег нет! – крикнул мальчишка, получив обещанную монету. – Айда делить! – И он, раскрыв ладонь, показал добычу.

Дети помчались за ним, снова через лужу, мимо спящей свиньи, забрызгивая друг друга грязной водой.

– Все было точно так же, как и тогда, когда бродил здесь без тебя, – сказал Энгельс Карлу. – Кажется, что и дети были эти же. Только ведь они должны были подрасти: прошло уже года два… Впрочем, – сказал он, помолчав, – здесь дети плохо растут. А в пять-шесть лет их уже берут на работу. Тогда они не становятся взрослыми, так и умирают детьми…

Следующий двор, у которого они остановились, оказался крытым. Над ним был воздвигнут навес из старых, во многих местах прогнивших досок, битой черепицы и еще какого-то хлама, происхождение которого трудно было определить. Видимо, предполагалось, что этот навес будет защищать двор летом от дождей, а зимой от снега. Возможно, что когда-то он и выполнял эту роль. Но теперь он не давал проникнуть во двор только солнечным лучам. Грязь же под навесом была такой же непролазной, как и в первом дворе. Но смрад был здесь еще сильней, к тому же вход во двор не был очищен, и вода из грязного ручья, текущего по проулку, беспрепятственно устремлялась во двор, к отхожему месту, вымывая из ямы нечистоты.

– Войдем? – спросил Энгельс.

– Как?