Гейне радовался тому, что Женни и Карл в Лувре впервые: это давало ему возможность блистать своими познаниями в живописи. Говорил он порою сумбурно, тащил их от одной картины к другой, торопя. Картины мелькали перед глазами Женни и Карла так, словно они видели их из окна кареты. Карл какое-то время сопротивлялся натиску Гейне, но, когда Женни, выбрав удобный момент, шепнула ему: «В следующий раз мы придем сюда сами», успокоился и отдался во власть Гейне. Впрочем, был какой-то смысл в том, что Гейне торопил их: картин было много, рассмотреть каждую из них все равно не удалось бы, а кто поставил бы перед собой такую цель, должен был бы бродить по Лувру, может быть, месяц, а может быть, и два. Яркие краски, золото рам хоть и сливались в пестрый поток, все же это был праздничный поток радости.

Перед Карлом и Женни проплывали грациозные пасторали Ватто и Буше – пастухи и пастушки, увитые лентами посохи, суровые герои Давида, хмурые воины времен Империи, кавалерия и пехота Ореса Верне[6], лица богов и святых, женские, женские, женские лица, лица маркизов, банкиров и буржуа.

– А вот здесь мы задержимся на минуту, – сказал Гейне, когда они подошли к картине, возле которой стояло еще несколько посетителей.

Не дожидаясь, когда другие уйдут, Гейне объяснил Карлу и Женни по-французски причину, по которой он заставил их задержаться у этой картины, изображавшей бичевание Христа.

– Я хотел обратить ваше внимание, – сказал он, – до какой степени дух буржуазии, которым проникнута теперь вся социальная жизнь Франции, овладел теперь и искусством. Все новые картины проникнуты печатью этого нового господина. Особенно эта. Обратите внимание на Иисуса Христа. Разве его страждущая физиономия не напоминает директора обанкротившейся акционерной компании? Ведь это именно он стоит перед своими акционерами. Акционеры даны в образе палачей и фарисеев. Они страшно злы на директора компании за то, что потеряли на своих акциях очень много денег. Вот в каких образах предстает перед нами ныне священная история…

На другой картине был изображен Вильгельм Завоеватель. Гейне сказал о нем:

– Ему стоит только надеть медвежью шапку, и он тут же обратится в национального гвардейца, который с образцовым усердием несет караульную службу, добросовестно платит по своим векселям, чтит свою супругу и, несомненно, заслуживает креста Почетного легиона!

Но более всего он издевался над портретами. Он уверял Карла и Женни, что у большей части лиц, изображенных на этих портретах, денежное, корыстное, сердитое выражение. И объяснял это тем, что живой оригинал во время сеанса не переставал думать о деньгах, которые ему придется уплатить художнику за портрет.

– На всем лежит печать денег, – с грустью размышлял вслух Гейне, – на всем лежит страх, который они сеют. В Париже, как в Спарте, есть свой храм страха. И этот храм – биржа, в залах которой все трепещут. Каких-то пятьдесят лет тому назад французы поклонялись в соборе Нотр-Дам богине разума, а теперь с большим рвением поклоняются богу страха – деньгам. Неужели это Франция, родина Просвещения, где смеялся Вольтер и плакал Руссо? Как азиаты почитали Магомета пророком Аллаха, так мы, европейцы, почитаем барона Ротшильда пророком нового бога. Я иногда бываю в его конторе, чтобы наблюдать, как народ, и не только избранный народ божий, но и все прочие народы склоняются и сгибаются перед ним. Спинные хребты так изгибаются и извиваются, что, пожалуй, самый лучший акробат не сможет соперничать с ними в этом искусстве.

Генрих попытался показать, как изгибаются и склоняются перед Ротшильдом просители, но у него это не получилось, он извинился и продолжал:

– Я видел людей, которые, приближаясь к великому барону, судорожно вздрагивали, точно от прикосновения к вольтову столбу. Уже перед дверью его кабинета многих охватывает благоговейный трепет. Несколько лет тому назад, придя как-то раз к господину фон Ротшильду, я увидел ливрейного лакея, проносившего по коридору его ночной сосуд, а биржевой спекулянт, оказавшийся здесь в эту минуту, почтительно снял шляпу перед могущественным горшком. Я заметил себе имя этого человека и убежден, что со временем он станет миллионером. – Генрих поднял руку, как это любят делать проповедники, и заговорил с пафосом: – Истинно, истинно говорю вам: деньги – бог нашего времени, а Ротшильд – пророк его! Деньги всесильны. Барон Джеймс Ротшильд покупает все. Он не знает ни одной музыкальной ноты, но Россини был у него другом дома. У него свой живописец. Это Шеффер. Ротшильд не знает ни одного слова по-гречески, но при нем всегда эллинист Летрон. Его лейб-медиком был гениальный Дюнюитрен. Кремье, этот великий юрист, защищает его интересы. Поэзия, как французская, так и немецкая, в лице своих весьма достойных представителей тоже пользуется расположением господина фон Ротшильда. Все подвластно деньгам: талант, любовь, жизнь и даже величие французского короля.

Гейне рассказал Женни и Карлу о том, как много лет тому назад, сразу же по приезде в Париж, он отправился к Пале-Роялю, чтобы посмотреть на Луи-Филиппа.

– Кстати, а вы видели Луи-Филиппа? – спросил он и понял по их лицам, что не видели. – И напрасно. Давайте сейчас же отправимся к дворцу и дождемся, когда король выйдет погулять на террасу. Интересно смотреть при этом, однако, не на короля, а на толпу. Каких только оттенков чувств не найдешь в эти минуты на лицах! Вся эта галерея портретов здесь, в Лувре, – лишь бледная тень в сравнении с той, живой галереей.

Они вышли из Лувра.

– Французы еще недавно показывали своего короля за деньги, – сказал Гейне, щурясь от яркого солнца. – И не просто показывали, дескать, вот он, наш король. Просто увидеть короля можно было за пять франков. Но уже за десять франков можно было увидеть, как король поднимает глаза к небу и прижимает руку к сердцу. За двадцать франков король пел «Марсельезу»!..

– Ах, Гейне, – сказал Карл, – зачем вы все это выдумываете? Кто же вам поверит, будто Луи-Филипп кривлялся перед публикой за деньги, как бродячий клоун? Сознайтесь, что вы все это придумали.

– Вам дорога честь французского короля? – захохотал Гейне. – Вот уж не ожидал!..

– Мне дорога ваша честь, Генрих.

– Клянусь, что так и было, – Гейне постучал кулаком в грудь. – Конечно, король не собирал деньги, но вот как это происходило. Существовала компания маклеров, продавцов контрамарок и прочий сброд, они-то каждому иностранцу предлагали за деньги показать короля. Если вы этим молодцам давали пятифранковую монету, они поднимали восторженный крик под окнами короля, и его величество, польщенный этими криками, появлялся на террасе, кланялся и уходил. За десять франков эти молодцы начинали кричать еще громче и бесновались, когда появлялся король, которому в знак безмолвного умиления оставалось лишь поднять глаза к небу и приложить руку к сердцу, как бы принося клятву. Англичане же порою платили и двадцать франков, и уж тогда энтузиазм достигал высшего предела, и, как только на террасе показывался король, начинали петь «Марсельезу» и так отчаянно орать, что Луи-Филипп, может быть, только для того, чтобы кончилось это пение, возводил глаза к небу, прикладывал руку к сердцу и тоже запевал «Марсельезу». Уверяют, что при этом он еще отбивал такт ногою.

– У вас есть деньги, Гейне? – спросила Женни. – Докажите нам, что вы не сочинили рассказ про Луи-Филиппа, и купúте короля.

– Пусть он споет нам «Марсельезу», – поддержал ее Карл. – Ведь всего двадцать франков – и убиты сразу два зайца: защищена ваша честь и получено наслаждение от королевского пения.

– Увы! – развел руками Гейне. – И еще раз увы! Когда поэт говорит, что у него денег нет, ему надо верить. Потому что, как мне кажется, первое предназначение поэта на земле – быть бедным. И в этом великий смысл, Карл. Бедность помогает поэтам не только рассудком понять муки народа, но и выстрадать их. Это придает их стихам обаяние более могущественное, чем сила таланта.