– Я не скучаю, – сказала Женни. – Совсем не скучаю. У меня много забот. И мне это нравится, Карл. Мне нравится быть хозяйкой, хозяйкой в доме. Хотя я знаю, что в Париже такие склонности у молодых женщин не поощряются. Иногда мне кажется, что мне следовало бы, наверное, вести себя как Жорж Санд: курить сигару, скакать верхом на лошади и бороться за эмансипацию женщин. Мне помнится, что ты однажды хвалил мадам Санд за ее смелость, за ее идеи. Это было у Гервегов. Помнишь?

– Помню, – ответил Карл. – Но мне хочется, чтобы пример с мадам Санд брали некоторые мужчины, а не женщины. Ведь мадам Санд – всего лишь хороший мужчина.

– А кто, по-твоему, хорошая женщина?

– Ты, Женни, – сказал Карл. – Ты, моя любимая.

Он придвинулся вместе с креслом к диванчику, на котором сидела Женни, и положил ей голову на колени, рядом с клубком шерсти.

– Из твоих кудрей можно было бы связать шубу, – смеясь, сказала Женни, запустив пальцы в его жесткие волосы. – И шубе этой сноса не было бы.

– И я подарил бы ее тебе, – сказал Карл. – Это тем более стоило бы сделать, что скоро Новый год.

В дверь постучали.

– Открыто! – крикнул Карл, поднимаясь с кресла. – Входите! Не дали нам с тобой помечтать, – сказал он Женни. – Не дали.

Открылась дверь. Человек в пальто с меховым воротником и в меховой дорогой шапке перешагнул порог и сказал, улыбаясь:

– Я к господину Руге. Меня зовут Генрих Гейне. – Он снял шапку, на которой еще не успел растаять снег, поправил рукой волосы, с нескрываемым восхищением взглянул на Женни, потом снова перевел взгляд на Карла и спросил: – Я ошибся дверью? Доктор Руге живет не здесь?

– Да, – ответил Карл, – вы ошиблись дверью. Но к доктору Руге можно пройти и отсюда, вон через ту дверь, – показал рукой Карл. – Я могу вас проводить.

– А вы кто? – спросил Гейне. – Не доктор ли Маркс?

– Да, доктор Маркс. А это моя жена Женни, – сказал Карл, видя, что Гейне снова смотрит на нее.

– Я сразу это понял, – сказал Гейне, расплываясь в счастливой улыбке. – Доктор Руге мне говорил о вашей красоте, мадам Маркс. О красоте вашей жены, доктор Маркс. И я счастлив видеть вас обоих.

Глава пятая

Они были почти одинакового роста – Генрих и Карл, но во многом другом являли собой очевидную противоположность. Суждения Карла были чеканны и жестки, лишены, как правило, эмоциональной окраски – Женни знала, каким огромным трудом он достиг этой чеканности, этой жесткости, этой сдержанности. Генрих был цветист в выражениях, остроумен. Карл говорил умно, Генрих – мило. Карл в разговорах преследовал истину, Генрих – красоту. Впрочем, случалось, что Генрих начинал говорить как философ, а Карл – как поэт. И тогда они начинали подтрунивать друг над другом колкостями, от которых другие люди, наверное, рассорились бы, а Карл и Генрих лишь принимались хохотать.

Но вот что все-таки разнило их. О колкостях Генриха Карл легко забывал, а Генрих еще долго носил в себе сказанное Карлом и порою жаловался Женни на его жесткость. Правда, жаловался как бы шутя, но Женни догадывалась, что за шутливым тоном Генриха кроются подлинные обиды.

Генрих был старше Карла на двадцать лет. И это тоже накладывало свой отпечаток на его характер: он больше видел, чем Карл, он больше испытал. Он видел Гегеля, встречался с ним в Берлине, чему Карл искренне завидовал.

В его жизни было много сладких и горьких минут. Больше горьких, чем сладких. Во всяком случае, о первых он вспоминал чаще, чем о последних, а среди них свою неразделенную любовь к кузине Амалии. Красивая, но расчетливая Амалия предпочла поэту богатого прусского юнкера и вышла за него замуж. Слезами, которые пролил Гейне в те несчастные дни, были пропитаны все его стихи, увидевшие свет в двадцать первом году в Берлине. В тот год Карлу исполнилось лишь три года.

Генриху казалось, что его лучше и глубже понимает Женни. Но она лишь больше жалела его, чем Карл. Хотя и Карл, конечно, жалел его. Даже тогда, когда однажды сказал ему:

– Генрих! Вам пора оставить любовное нытье. Покажите, наконец, поэтам-лирикам, как делаются настоящие стихи. Плетью! Как вы это сделали в песнях о Людвиге Баварском. Я обязательно помещу эти стихи в «Ежегоднике». То-то завопят поклонники ваших любовных стихов!

– Думаете завопят? – с тревогой спросил Гейне.

– Завопят! – сказал Карл. – Но я вижу, что такая перспектива вас не радует?

– Радует, – со вздохом ответил Генрих. – Стихи о Людвиге Баварском – самое кровожадное из всего, что я написал… Впрочем, признаюсь вам откровенно: с годами всякого рода вопли ранят меня все больнее. Но тем сильнее я призываю на их головы дробящий молот пролетариев. И на свою голову, разумеется, ведь моя голова не лучше всяких других голов, напичканных всякой цивилизованной чепухой…

А вот в этом крылась их наиболее существенная разница: будущее виделось Генриху как грозное возмездие миру за его грехи, Карлу – как избавление мира от пороков.

В первый вечер их знакомства они говорили мало. Гейне навестил Руге и, возвратившись, не более получаса провел у Марксов, употребив все это время главным образом на то, чтобы очаровать Карла и Женни.

Он обладал многими чарами: у него был очень приятный голос, мягкий, глубокий, послушный любому чувству, полные жизни глаза, то большие и невинные, как у ребенка, то прищуренные, лукавые. Волосы у него были светло-русые, едва заметно тронутые сединой на висках, легкие, взлетающие даже от слабого взмаха головы. Он был просто красив, наконец, как может быть красив еще не старый мужчина, у которого слегка удлиненное, тонкое лицо, резко очерченный, чуть изогнутый нос, не слишком высокий, но заметный лоб, умные глаза и аккуратная, вполне французская бородка. Но прекраснее всего были его руки. Они могли быть нежные, добрые, злые, сильные, слабые. Это были настоящие руки поэта…

Генрих блестяще справился со своей задачей: Женни и Карла он вполне очаровал.

– Чем вы сейчас занимаетесь в Париже? – спросила его Женни.

– Я? Тем же, чем и раньше, – ответил Гейне. – Говорят, что один англичанин разъезжает повсюду за циркачом ван Амбургом, присутствует на всех его представлениях. Убежденный, что лев все же в конце концов растерзает укротителя, он желает во что бы то ни стало созерцать это зрелище. Так и я жду в Париже момента, когда французский народ растерзает монархию, и изо дня в день наблюдаю за этим львом. Не без страха…

– Вы часто встречаетесь в Париже с немцами? – спросил Карл.

– О, нет, – засмеялся Гейне. – Немцы опасны! Они внезапно извлекают из кармана стихи или же заводят разговор о философии.

– А немки, господин Гейне? Немки в Париже тоже опасны? Скажите, ведь я немка. Или французские женщины затмевают немок?

– На это я отвечу так: немецкие печи согревают лучше, чем французские камины. И в последних приятнее то, что видишь пылающий огонь. Это радостное зрелище. Но, – Гейне поднял руку, – за спиною мороз, хотя перед тобою огонь. Немецкая печь греет преданно и скромно…

– И вы все же женились на француженке, – заметила Женни. – Как зовут вашу жену?

– Матильда. Она очаровательна. Но у нее есть два недостатка: она не говорит по-немецки и не умеет считать деньги.

– Недостатка всего лишь два, а сколько достоинств?

– Достоинств? – задумался Гейне. – Трудно сосчитать. Но вот что точно: всякий, кто женится, подобен дожу, сочетающемуся браком с Адриатическим морем. Он не знает, что скрывается в той, кого он берет в жены, – сокровища, чудовища, бури?

– Это не мешает вам писать стихи? – продолжала свой шутливый допрос Женни.

Генрих отвечал ей тоже в шутливом тоне:

– Достойно удивления, что Сократ, супруг Ксантиппы, мог стать великим философом! Среди эдаких дрязг – да еще думать! Но писать он не мог – это точно! Ведь после него не осталось ни одной книги! У меня же, слава богу, книги выходят… У Матильды, – торопливо добавил он, словно испугавшись, что сказал о ней нечто дурное, – у моей Матильды улыбка – точно лучезарная сеть. Она раскинула эту сеть, и моя душа запуталась в ней и уже годы бьется в нежных силках, точно рыба.