– Этот счастливый случай – Гюстав Дурлен, прекрасный врач и мой верный друг, – рассказывал он Дженни. – Дурлен очень рисковал жизнью, пряча меня у себя в доме. К тому же, понимаешь, у меня совершенно дурная привычка кричать «Кто там?» на каждый звонок в дверь. Звонки раздавались по несколько раз в день, но я всякий раз забывал, что в моем положении надо сидеть тихо, и кричал во весь голос: «Кто там?» Это пугало и изводило Дурлена. «Умоляю тебя, – говорил он мне после каждого звонка, – Молчи! Иначе нас расстреляют обоих!»

– Я, кажется, чувствовала, что ты в опасности, – сказала тихо Дженни. – У меня болело сердце.

– Да?!

– Да.

Они взяли друг друга за руки. Они любили друг друга.

– А потом? – спросила Дженни.

– Потом… – Счастье мешало Шарлю спокойно продолжать рассказ. – Потом… Да, – заговорил он, словно очнувшись от сладкого сна, – потом Дурлен провел меня ночью в монастырь Сен-Жан де Дье, это на улице Удино. А уже оттуда я перебрался в Бельгию, в Брюссель, откуда меня сразу же выпроводили. И вот я пересек Ла-Манш, и вот я здесь…

Через несколько месяцев состоялась их помолвка.

Энгельс сказал Марксу после помолвки Дженни и Шарля:

– Мне кажется, Карл, что больше всех счастлива Тусси и что она не прочь последовать примеру Дженни. Ей уже семнадцать.

– Да, – задумчиво произнес Маркс, – семнадцать… А мне пятьдесят четыре, и у меня совсем белая голова. Но я не о том, не о старости и не о смерти. Я подумал: доживем ли мы с тобой, Фред, до новой революции. До революции, которая победит… Между сорок восьмым и семьдесят первым годом уместилось двадцать три года. Сколько же лет отделяет семьдесят первый год от будущей революции? Если даже двадцать три, то я не доживу. А хотелось бы дожить, черт возьми! – сказал он, хлопнув друга по плечу. – Верно, Фред?

– Да, конечно, – озабоченно ответил Энгельс: Маркс сильно кашлял, у него участились рецидивы болезни печени – он нуждался в основательном лечении. – Но для того чтобы дожить, надо всерьез позаботиться о здоровье…

– И ты туда же, дорогой Фред, – засмеялся Маркс. – Доктор Гумперт уже совсем замучил меня своими советами, жена, дочери…

– Но ведь надо, Карл.

– Конечно, надо, – согласился Маркс. – Вот немного освобожусь от дел и поеду куда-нибудь лечиться.

– Я слышу от тебя это уже несколько лет. Но где решение?

– Будет, – успокоил друга Маркс. – Решение будет. А не пойти ли нам прогуляться, – предложил он. – Что-то я устал от шума и суеты.

– Пойдем, – с готовностью ответил Энгельс. И поговорим о чем-нибудь веселом.

Эпилог

Осень 1881 года выдалась дождливой и холодной.

Они оба знали, что прощаются друг с другом. Прощаются навеки. Не говорили об этом – это было не в их правилах, но знали.

– Как хорошо, что ты пришел, Карл, что тебе уже лучше, – сказала Женни, когда он сел рядом, у ее постели, и взял ее руки в свои, нежно лаская их пальцами. – Ты очень похудел, ты измучился, мой бедный, от этой проклятой простуды. И стал совсем белый, мой бывший черный лохматик. Наклони голову, я потрогаю твои волосы.

Маркс склонился над Женни, отпустил ее руки. Она прикоснулась к его волосам, тихо засмеялась.

– Что, Женни? – спросил он.

– Они стали еще жестче, – сказала она о волосах.

Маркс выпрямился, посмотрел Женни в глаза.

– А ты, Женни? – спросил он. – Как ты себя чувствуешь? – И заговорил, не дав ей ответить: – В последние дни я почему-то все время вспоминал о Париже. Это было в сорок третьем году. Тридцать восемь лет назад. Был октябрь. Помнишь?

– Конечно, Карл.

– И мы гуляли с тобой по осенним улицам. Осыпались желтые листья. Пахло лавандой. Мы целовались в безлюдных уголках, часами просиживали в каком-нибудь тихом кафе… Мы были очень-очень молоды, Женни. Я верил тогда, что переверну мир.

– А я была на втором месяце беременности, – снова засмеялась Женни. – И думала, что рожу тебе сына. – Тут Женни неожиданно умолкла, словно испугалась чего-то. Отвела глаза и стала смотреть в окно, за которым тихо шуршал мелкий дождь, не прекращавшийся уже целую неделю.

Маркс не стал спрашивать ее о том, почему она замолчала и что испугало ее: он все понял. Она произнесла слово «сын», забыв о том, что это слово давно не произносилось в их доме – с той поры, как умер их Муш… И хотя у них теперь четыре внука – все дети Дженни, – а дочери умны и прекрасны, у них все же нет сына… Внуки у них славные. Особенно проказник Жан, которому уже пять лет. Они оба в нем души не чают. У него три имени: Жан – это имя ему дали в честь деда по отцу; Лораном его назвали потому, что Лоран – это прозвище его тети Лауры; имя Фридрих подарил ему Энгельс. Но все его теперь зовут Джонни, Джонни-наездник. Эту приставку к имени – наездник ему дали за то, что он любит играть «в лошадей», то есть попросту взбираться на плечи деду Карлу или его знакомым и воображать себя лихим наездником. Внуку Гарри – три года, Эдгару – два. А самый маленький, Марсель, родился минувшим летом. Ради того чтобы повидать его, Маркс и Женни предприняли недавнюю поездку во Францию, в Аржентейе, где живут теперь Дженни и Шарль Лонге, ее муж. Из Аржентейе они ездили в Париж, побывали на улице Ванно у дома № 38. Там Маркс велел остановить экипаж, помог Женни сойти. Держа ее под руку, он довел ее до подъезда. Женни подняла голову и посмотрела вверх, на окно, сидя у которого она не раз дожидалась возвращения Карла из редакции газеты «Форвертс». Из этого окна впервые увидела мир их Женнихен, которая родилась 1 мая 44-го года. Теперь ей уже 37 лет и у нее четверо детей. А у Лауры детей нет: были мальчик и девочка, но умерли…

– Но ты все-таки перевернул мир, – вернулась к прерванному разговору Женни. – Разве не так, Карл? Мир наполнен твоими идеями, он немыслим без них, они в конце концов взорвут его, перевернут, как плуг переворачивает почву перед посевом…

– Спасибо, – сказал Маркс, снова взяв Женни за руки. – Тебе не холодно? Такая отвратительная погода, сырость и холод вползают через каждую щель…

– А мне нравится. Дождик шумит, капли постукивают по подоконнику. Природа неторопливо делает важное дело: размокают и преют опавшие листья, чтобы снова стать почвой, уходят в размякшую от влаги землю семена, чтобы потом прорасти, запасаются питательными соками корни, клубни. И все это под убаюкивающий шорох дождика. Я все еще слаба, а то встала бы и пошла под дождь…

Говоря это, Женни поглядывала в окно, а Маркс смотрел на Женни и думал, что она еще привлекательная и симпатичная женщина. И хотя болезнь и годы, полные страданий и тревог, сделали свое дело, иссушили ее лицо и легли сединой на ее волосы, они пощадили ее глаза, в которых светится мудрость и любовь. Это делает их прекрасными. И так трудно, невозможно представить, что они погаснут… От одной этой мысли все цепенеет внутри и меркнет белый свет.

У нее неизлечимая болезнь – рак. Она тоже об этом знает или догадывается, что одно и то же. Знает, что дни ее сочтены, что она медленно умирает. К счастью, ее не беспокоят боли, но силы уходят. И когда она собиралась в Париж, всем стало ясно, что она едет проститься с Дженни и внуками. Простилась и теперь ждет конца. Но с каким мужеством – без слез, без жалоб, даже без намеков. Уходит из жизни так, словно за ее гранью – вечность. Только она в эти сказки о вечной жизни не верит и никогда, кажется, не верила. Одно лишь ее тайно беспокоит и ранит: то, что он останется без нее.

Он болел и думал, что умрет раньше нее. Но выздоровел. Еще трудно дышать, слабость сковывает все его мышцы, но он уже сам поднялся и без посторонней помощи проделал эти несколько шагов, отделяющих его комнату от комнаты Женни.

– Теперь, когда ты поправился, мы снова будем ходить в театр, – сказала Женни. – Мне очень нравится, когда ты сидишь в театре рядом со мной и смеешься всяким глупостям, которые говорят на сцене.

– Все смеются – и я смеюсь. Невозможно не смеяться. Заражаешься всеобщим весельем.