– А не жаль вам девятилетних малышей? – неожиданно спросила Элиза.

– Ах, вот вы как! – рассмеялся Маркс. – Вот как вы коварны!.. – Он вытер платком глаза, успокоился. – Итак, не жаль ли мне девятилетних малышей? Жаль, конечно. Родительское сердце жалеет, но долг велит: каждый трудоспособный человек должен трудиться – это общий и непреложный закон, Элиза. Участие детей и подростков в великом деле общественного производства – прогрессивное, здоровое и законное требование. Правда, труд не должен быть разрушительным для детского организма. Здесь нужны разумные нормы. А они возможны только в разумном государстве.

– Я помню ваши предложения на этот счет, – сказала Элиза. – Для детей девяти – двенадцати лет труд должен быть ограничен двумя часами, для детей тринадцати – пятнадцати лет – четырьмя часами, для шестнадцати- и семнадцатилетних подростков – шестью часами с перерывом на один час.

– Да. Впрочем, ученые тут еще разберутся. Важно, Элиза, чтобы труд детей, обязательно оплачиваемый, сочетался с умственным, физическим и политехническим обучением. В этом – будущее рабочего класса. Да и всего человечества.

Восхищался Элизой и Энгельс, навещавший Модена-Виллу. Энгельс, знакомясь с Элизой, представился ей как Федор Федорович, чем так рассмешил ее, что она долго не могла остановиться. Когда же Элиза наконец успокоилась, Энгельс объяснил ей, что назвал себя Федором Федоровичем не ради шутки, не для того, чтобы развеселить Элизу, а потому, что так подписывался иногда в письмах к русским друзьям.

Элиза Томановская уехала из Лондона в марте. Уехала в Париж по требованию Совета Интернационала для поддержания связи с Коммуной, осажденной версальцами и пруссаками.

Целый месяц от Элизы не было писем. Маркс очень волновался за ее судьбу: ведь это по его рекомендации Элиза была послана в Париж. Волновались и ее женевские друзья из Русской секции Интернационала, которых она успела навестить по пути в Париж.

«Дорогой гражданин Маркс! – писал из Женевы Николай Утин. – Я позволю себе обратиться непосредственно к Вам, чтобы узнать, нет ли у Вас сведений о нашем молодом и драгоценном друге, г-же Элизе Томановской. С тех пор, как три недели назад она написала мне несколько строк о своем намерении поехать с Юнгом на две недели в Париж, я не имел от нее никаких известий; между тем я знаю, что письма из Парижа доходят по назначению, хотя и очень неаккуратно. Я был бы Вам безгранично благодарен, если бы Вы могли сообщить мне какие-либо сведения о судьбе нашего друга. Вы были так добры и так тепло относились к ней, поэтому я не имею надобности скрывать от Вас, что мы очень боимся, как бы отвага и энтузиазм Томановской не привели ее к гибели, а эта утрата была бы исключительно тяжелой».

Письмо от Элизы пришло только в конце апреля 1871 года.

«Милостивый государь! – писала из осажденного Парижа Элиза Томановская. – По почте писать невозможно, всякая связь прервана, все попадает в руки версальцев. Серрайе, только что избранный в Коммуну и чувствующий себя хорошо, переправил в Сен-Дени семь писем, но в Лондоне они, по-видимому, не получены. Я послала Вам телеграмму из Кале и письмо из Парижа, но с тех пор, несмотря на все мои поиски и расспросы, я не могла найти никого, кто бы ехал в Лондон. …Парижское население (известная часть его) героически сражается, но мы никогда не думали, что окажемся настолько изолированными, тем не менее мы до сих пор сохранили все наши позиции. Домбровский сражается хорошо и Париж действительно революционно настроен. В продовольствии нет недостатка. Вы ведь знаете, что я пессимистка и вижу все в мрачном свете, – поэтому я приготовилась к тому, чтобы умереть в один из ближайших дней на баррикадах…

Я очень больна, у меня бронхит и лихорадка. Я много работаю, мы поднимаем всех женщин Парижа. Я созываю публичные собрания. Мы учредили во всех районах, в самих помещениях мэрий, женские комитеты и, кроме того, Центральный комитет. Все это для того, чтобы основать Союз женщин для защиты Парижа и помощи раненым. Мы устанавливаем связь с правительством, и я надеюсь, что дело наладится. Но сколько потеряно времени, и сколько труда мне это стоило! Приходится выступать каждый вечер, много писать, и моя болезнь все усиливается. Если Коммуна победит, то наша организация из политической превратится в социальную, и мы образуем секции Интернационала. Эта идея имеет большой успех… Несчастье в том, что я больна и меня некому заменить…

К крестьянам не обратились вовремя с манифестом; мне кажется, что он вообще не был составлен, несмотря на мои и Жаклара настояния. Центральный комитет не сразу сдал свои полномочия, были всякие истории, которые ослабили партию. Но с тех пор организация окрепла. На мой взгляд, делается все, что только возможно».

Швейцарец, привезший письмо Элизы, рассказывал, что Элизу, одетую в длинное суконное платье, на широком кожаном поясе которого всегда висит револьвер, можно видеть в самых горячих точках Парижа.

Элиза не погибла на баррикадах. Ей удалось уйти из Парижа после того, как версальцы потопили Коммуну в крови. Но об этом Маркс узнал не скоро.

Глава пятая

– Не кажется ли тебе, Фред, что наши друзья-коммунары приукрашивают положение дел в Париже? – спросил Маркс, раскуривая сигару. – И засевший в Версале Тьер не так опасен, как мы думаем. И с провинцией со дня на день будет установлена надежная связь. И пруссаки не пойдут на тайный сговор с Тьером. И французский банк добровольно согласится финансировать Коммуну. Это крайне опасный оптимизм, Фред.

– Ты прав, Карл. Надо было сразу захватить Версаль и этого коварного карлика Тьера. Это правильно понял польский генерал Домбровский. Но Коммуна не дала ему возможности действовать.

– И потом этот форт Мон-Валерьен, запирающий дорогу в Версаль! Они оставили его в руках версальцев! – Маркс ткнул сигарой в пепельницу, сигара сломалась. – Это верх беспечности, – разозлился Маркс, – это почти провал!

– Не волнуйся, Карл, – попросил Энгельс. – Тебе опасно так волноваться – это обостряет твою болезнь. Побереги себя, Карл.

– Но я прав? – продолжал горячиться Маркс. – Я прав или нет?

– Разумеется, прав. Коммуна уже допустила много роковых ошибок. Но главное ее несчастье – это отсутствие партии пролетариата. Прудонисты, бланкисты, фурьеристы – все это там есть, но нет единой пролетарской партии. Революция должна наступать! А коммунары медлят, потому что не могут добиться единства. Они избрали своей тактикой оборону. Но оборона – это смерть революции.

– Ах, если бы коммунары прислушались к моим советам! – вздохнул Маркс.

– Да, Карл. Тогда многое еще удалось бы наверстать. Еще есть время, еще не все потеряно. Надеюсь, что Коммуна уже получила твои советы, которые повез ей этот славный, но слишком восторженный малый Серрайе.

Маркс промолчал. Парижская Коммуна была и его детищем. Не в том смысле, как это преподносят ежедневно буржуазные и монархистские газеты своим читателям, ошарашивая их лживыми сведениями, будто Маркс и его Интернационал – главные подстрекатели парижского бунта черни. Парижская Коммуна – первая вспышка подлинно пролетарской революции, которая неизбежна в силу открытых им законов развития капитализма. Кстати, один из этих законов, о котором умалчивают газетные писаки в своих клеветнических статьях, гласит, что невозможно осуществить революцию, не опираясь на революционный энтузиазм масс. Революция неизбежна только там, где она происходит в силу внутренних причин. Внешние случайности могут лишь ускорить или замедлить ее ход. В том числе и заговоры. Последнее прекрасно доказал Огюст Бланки, когда 14 августа прошлого года вывел на улицу вооруженный отряд революционеров-заговорщиков, надеясь, что за ним поднимется народ. Но народ не поднялся. Бланки постоянно ошибался в настроениях и готовности рабочих к революционным выступлениям. Эти ошибки стоили ему тридцати семи лет тюрьмы. И недавнего смертного приговора, который, к счастью, не был приведен в исполнение, потому что народ Франции восстал.