В июне 1944 года войска Ленинградского фронта прорвали три долговременных укрепленных полосы финнов на Карельском перешейке. Теперь оставалось последнее звено, угрожавшее городу Ленина, — онежско-ладожская группировка финнов на Свири.

Более двух лет совершенствовали финны свои позиции на берегах этой многоводной реки. Они рыли траншеи, опутывали их проволокой, строили доты, дзоты, железобетонные казематы, зарывали в землю стальные колпаки, устанавливали минные поля, копали противотанковые рвы, ставили гранитные, железобетонные и переносили из дерева и камня надолбы.

Свои оборонительные позиции финны считали неприступными. Несмотря на это, они использовали каждый день для укрепления своих рубежей — озерных дефиле, болот, скал. Каждый метр почвы был тщательно пристрелян, за каждым бугорком и кустиком, за каждым камнем таилась смерть.

Майор Сидоров, владевший финским языком, прочитал захваченный документ и испытующе посмотрел на пленного. Финн старался сидеть как можно спокойнее, надменно хмуря белесые брови, но левая рука его с длинными ногтями сильно дрожала.

— Ну, что вы добавите к этому?

— Там все написано.

— Зачем вам понадобилось бежать в горящий дом? Ради этого документа?

Финн привстал было, кадык у него запрыгал, как будто он подавился чем-то.

Сидоров спокойно заметил:

— Садитесь, не нервничайте.

Финн не выдержал его прямого взгляда и, съежившись, сел на место. Рука с длинными ногтями теперь дрожала еще заметнее.

— Судя по вашим документам, вы недавно ездили в Хельсинки.

— Да, — подтвердил офицер.

— Что же думает финский народ о войне?

— Для офицера неважно, что думает народ. Народ всегда против войны.

— Почему?

— Народ не понимает наших идеалов.

— А каковы, собственно, эти ваши идеалы?

Финский офицер молчал.

— Вы знаете о катастрофе немецких и финских армий под Ленинградом? — спросил Сидоров.

Финн задумался и вдруг высказал то, что у него было на душе.

— Красная Армия воюет с немцами. Поэтому она не в силах будет воевать против нас. На два фронта у вас не хватит войск.

Он не знал, что в это самое время войска Ленинградского фронта начали мощные наступательные бои на Карельском перешейке и что войска Карельского фронта с часу на час ждали приказа о переходе в решительное наступление на Свири, на Массельском и Кестеньгском направлениях.

Финского офицера увели.

Вторым майор Сидоров допросил капрала — здоровенного рыжего финна, с длинными руками и приплюснутым носом. Вначале он механически повторял чужие слова, будто русским не прорвать их неприступные оборонительные рубежи.

«Приучили вас ходить с заткнутой глоткой», — подумал майор и из пачки найденных в чемодане офицера писем взял одно и показал капралу:

— Это не ваша жена пишет?

Капрал посмотрел на адрес, на знакомый почерк жены и побледнел.

— Прошу вас, читайте. Ваш офицер задержал это у себя, а я разрешаю.

Жена капрала в отчаянии писала, что дети голодают, хлеба нет, корову отобрали. Сестра, не — выдержав позора, бросилась под поезд. Покончила с собой и дочь соседей…

Сидоров пристально следил за капралом. Бледное лицо его сделалось пепельно-серым, губы дрожали.

— Почему это у вас на родине молоденькие девушки накладывают на себя руки? — спросил Сидоров, искоса поглядывая на капрала.

— Нас обманули… нас продали… Мы насытились войной — дальше некуда… — глухо заговорил капрал.

«Так, так, — думал Сидоров, — у офицера еще не осуществленные мечты — скажем, захватить Советский Союз до Урала, а солдат уже сыт по горло. Понятно, с таким солдатом трудненько вам воевать, господа. Не нужна война ваша простому народу…»

В результате допросов майор Сидоров собрал значительные сведения о системе финской обороны, о живой силе и вооружении, о настроении солдат.

Пленных нужно было срочно отправить в штаб фронта.

Когда Сидоров вышел из землянки, у него от усталости рябило в глазах. На вольном воздухе он быстро пришел в себя и зашагал по тропинке к землянкам разведчиков. В пути ему встретился старший лейтенант Осадчий.

— Откуда?

— Заходил к радистам. Узнавал о Верещагине.

— Самолет послали?

— Посылали, но он ничего не обнаружил.

— А почему мне не доложил о ранении Урманова? — спросил сурово Сидоров. — О таких вещах надо информировать немедленно.

— Он и от меня скрыл это. Только что узнал от Березина, — оправдывался Осадчий.

— При каких обстоятельствах его ранило?

— Представьте, один, во весь рост, пошел навстречу целой группе финнов!.. И спас отделение Шумилина. А финнов до одного перебили, — с нескрываемой гордостью закончил Осадчий.

— Где он сейчас?

— В своей землянке.

— Идемте со мной.

Увидев начальника разведки с Осадчим, Урманов поднялся. Рука его висела на перевязи.

— Что с вами? — спросил Сидоров.

— Вчера немного царапнуло… — И Урманов слегка покраснел.

— Почему не сообщили своевременно старшему командиру?

— Я думал, что рана пустяковая, и так пройдет.

— Думал, думал! — повторил майор. — Знаете, что с вами нужно сделать за то, что вы так думали?

Майор резко повернулся к нему с заложенными за спину руками.

— Да за это надо отдать вас в трибунал. Мы считаем вас здоровым, вы в любую минуту можете понадобиться. А вы…

Галим поднял голову:

— Я готов выполнять любое задание.

— С одной-то рукой? Нет, вы не готовы.

Майор сел к столу и снял фуражку, обнажив сильно поседевшую голову. Он оглядел с ног до головы вытянувшегося перед ним Урманова и продолжал задавать вопросы, не смягчая тона:

— Почему вы лично пошли на помощь отделению Шумилина? Где были ваши разведчики?

— Они уже успели переправиться через реку. А со мной остались только четверо.

— Почему не послали одного из них? Ну, что молчите? Вы что, не верили им или хотели проявить показное геройство? Говорите правду.

Урманов выдержал сверлящий, настойчивый взгляд майора. Его сдержанность немного остудила и Сидорова, приготовившегося было к разносу своего подчиненного. Взглянув на старшего лейтенанта Осадчего, Галим по выражению его лица понял, что тот умом осуждает допущенную им ошибку, но отдает должное его мужеству и находчивости. И это его подбодрило.

— Да, в ту минуту я больше верил себе, чем своим товарищам, — искренне признался Урманов.

Майор закурил, прислушиваясь к далекому гудению самолета.

— Если бы это сделал старшина Урманов, я представил бы его к ордену, — уже более спокойно заговорил Сидоров. — Но сделал это офицер Урманов. Поэтому я должен его как следует отчитать. Офицер, не верящий в своих солдат, порывающийся все делать сам, каким бы храбрым он ни был, плохой офицер. Вы не знаете своих солдат, поэтому вы и не доверяете им. Это — во-первых. А во-вторых, жизнь офицера дорога нашей родине, и никто не имеет права рисковать ею без необходимости, — Майор встал и, подойдя к Галиму, положил руку на его плечо. — Урманов, вы еще очень молодой офицер, только поэтому я прощаю вас на этот раз. А сейчас идите в медсанбат и покажите там свою руку. В случае надобности можете день-два полежать. Но выздоравливайте как можно скорее. Вы будете нужны.

Майор особо подчеркнул слова «будете нужны», и Галим понял, что за ними скрывается нечто серьезное.

Сидоров с Осадчим вышли.

В медсанбат Урманов ехал верхом. Его сопровождал Гречуха.

По обеим сторонам сплошной стеной тянулся сосновый лес. Далеко на переднем крае то и дело потрескивали пулеметы, и где-то справа ухали орудия.

— Скоро финнам будет жарко, — сказал красноармеец, поглаживая гриву своего чубарого коня.

— Почему?

— Вчера во втором эшелоне я видел много «катюш», а орудиям, танкам, амфибиям и счету нет.

— Ты кому-нибудь рассказывал об этом? — строго спросил Урманов.

— Об этом, товарищ лейтенант, сейчас все бойцы говорят. У всех в помыслах только наступление. На переднем крае пехотинцы роют полные галереи, даже орудия выкатили, чтобы бить прямой наводкой.