До того меня этими речами разбередит — на душе у меня будто два десятка кошек враз скребутся. Слово чести! Совсем нос повешу. Вот тогда беру я подружку-тальянку, выхожу на бережок и запеваю, чтобы подавить страдания сердца.
и так и дале.
Смотрю по сторонам — из-за плетня, из-за кустов черной смородины — много ее у нас, этой черной смородины! — в полурастворенных дверях амбаров начинают мелькать пестрые платки. Сначала поодиночке, а потом сразу по двое, по трое начинают собираться около меня пока одни ребята, песни, пляски затевают. Вот тут, как стайка чирикающих воробушков, налетают девушки. Ох и шаловливые же, смелые наши деревенские девушки!.. А я смотрю на них украдкой, не смею глаз-то поднять. И все раздумываю: которая же из этих чертовок для меня? С какой из них заговорить? А время-то идет. Смотрю все уже нашли себе пару, воркуют меж собой, будто голуби, что цветы прекрасные, склоняются друг к другу, перешептываются, милуются… И так и дале. Только я, усатое дите, один-одинешенек. Никто мне не моргнет, никто не посмотрит загадочно, не поиграет глазами. А если и найдется какая девушка, что мне улыбнется, я гак и обомру. Ни рукой, ни ногой — что пень в лесу. Ей-богу, вот, не вру. Так красиво улыбались тогда молодые девушки, что просто душа у меня таяла.
Если у человека слабый характер, друзья мои, его дела у девушек — совсем дрянь. Ну, до того дрянь, что если бы не стыд — хоть ревмя реви! Я, конечно, плакать не плачу, а только изо всей силы растяну гармонь свою так, что она аж застонет, а потом под мышку ее — и домой! Девушки, парни — за мной. Полное окружение. Умоляют: «Хайрук-абзы, сыграй еще… Ну хоть немножко… Просим тебя».
Что ты тут поделаешь?.. И этот несчастный Хайрук-абзы опять начинает играть им. Не могу отказать! Характер слабый.
У моей матери есть брат. Вся деревня зовет его Огонь Мустай. Он и вправду огонь человек. Чуть что — сразу вспыхнет, побежит. Из ничего сделает чего, из одного — два. И что вы скажете? В один прекрасный день заключили они с моей мамашей тайный союз. Сговорились оженить меня! Как это по-русски-то будет? Без меня меня женить собрались… Не верите? Вот столечко не вру! Слово чести!
— Ну и ну, Шагиев. Уж сознайся, что немного загнул, — возразила Ляля. — Как это можно женить человека, если он сам не захочет?
Шагиев поднялся, сел по-татарски, подогнув под себя ноги.
— Солнцем, хлебом клянусь, Ляля, не вру, — заверил он.
Коптилка тем временем погасла, кое-кто уже спал, остальные слушали рассказ Шагиева.
— Ну допустим, что не врешь, — согласилась милостиво Ляля, — А как же все это произошло?
— Вот слушайте. Сижу это я однажды летом все на том же берегу со своей гармошкой, и вдруг, откуда ни возьмись появляется мой дядя Огонь Мустай. И хотя я сразу почуял, что тут что-то неладно, но что к чему — мне еще было невдомек. На всякий случай не выпускаю Мустая из виду. Дивлюсь, с чего это глаза у него блестят, будто у кошки, объевшейся маслом. Усы дыбом стоят — что тебе беличий хвост. Круглую татарскую шапку надел набекрень — точь-в-точь как дружок жениха… И так и дале.
Все идет пока своим чередом: я тяну свою гармонь, девушки и парни поют: «Кюбалягем, тюгарягем»[24] и так и дале. Только стихла песня, Огонь Мустай вышел на середину и поднял руку.
«Внимание, девушки! — говорит. — Смотрю я на вас, здорово вы поете, здорово пляшете. А знаете, чего хочется девушке, которая много поет и много пляшет?»
Девушки, понятно, отвечают: «Нет, не знаем!»
«Не знаете? Не знаете?.. Замуж хочется. Вот чего!»
Девушки, вот как наша Ляля, прыснули со смеху. «Ах ты, негодный Огонь, баламут! Только это ты и знаешь!»
А Мустай-ага выпятил грудь, совсем как гусак, и тоже хохочет.
«Верно, верно говорю вам, мои цыплятки, — отвечает. — Сама тетя Магисарвар сказывала мне об этом. Да вот и ваши глаза заблестели, как брильянты, — значит, правду говорю… Ладно… Короче говоря, есть у меня замечательный парень. Единственный на весь Искиль-колхоз».
«Кто ж это, кто?» — стали спрашивать девушки.
Тут-то я понял, куда клонит хитрый старик. Хотел незаметно смыться, да не успел..
«Народ мы нескрытный, секретов не любим, — отвечает тогда Мустай-ага. — Товар налицо. Вот он!»— и показал на меня.
Девушки пялят на меня глаза; каждая будто четырьмя буравит вместо двух, а мне впору хоть сквозь землю провалиться. В другом в чем я на язык был острый. За словом к соседям никогда не ходил. Ну, а по случаю такого дела все слова растерял, не могу найтись. А Мустай-ага тем временем переходит в наступление по всему фронту.
«Вы не смотрите, что он тихий. Он очень смелый джигит! — И так и дале. Нахваливает меня и наконец ставит на этом заседании вопрос ребром — Ну, кто из вас пойдет за него?»
Тут одна самая черноглазая и самая смелая девушка, вроде нашей Ляли, и спрашивает:
«А кого он сам возьмет?»
И вот — недаром говорится: куй железо, пока горячо, — Мустай-ага атакует прямо эту черноглазую:
«Он-то? Да он хочет взять именно тебя!»
Девушка краснеет как кумач.
«Уйди, противный!» — кричит она и сама вроде смущается, но не уходит.
Тогда Мустай-ага подходит к ней вплотную и штурмует. «Выходи, говорит. Выйдешь — не пожалеешь…» Ну, и так и дале.
А девушка тоже не лыком шита — самый лучший бригадир в колхозе.
«А почему он сам молчит? С девушками нельзя, говорит, разговаривать через толмача».
Огонь Мустай делает хитрый маневр:
«Господь бог не всем дал такую смелость, какой наградил тебя! — И скорей переводит разговор на другое: дескать, Огонь Мустай не любит попусту много разговаривать. — Готовься, девушка, — предупреждает, — свадьбу справим еще до жатвы. А я иду сейчас прямо к Рахматулле-кордаш[25], — это к ее отцу, — Нужно это дело как полагается оформить…» И так и дале.
Я все же сомневаюсь, не шутит ли он. Смотрю, куда он повернет — к своему дому или к Рахматулле-ага? Рахматулла-ага живет направо, как только перейдешь мостик, на холмике. А Мустай-ага налево, в нижнем конце деревни. И что ж вы думаете? Жмет прямо к Рахматулле-ага, то есть направо. Девушка вся переменилась в лице. Глядит на меня так странно, вроде зло. Ой, думаю, сейчас разорвет меня. А тут девушки и ребята окружили нас и запели:
Шагиев помолчал немного, потом склонился к слушателям и произнес заговорщицким шепотом:
— С берега, друзья мои, в тот день возвращался я в обнимку с этой черноглазой… А теперь спать! Может, ночью дадут тревогу, надо отдохнуть. Иди и ты, Ляля.
— Доканчивай уж, Шагиев. Что же дальше-то было? Поженились?
— Поженились. Жена мне попалась очень удачная. Я Мустая-ага до сих пор благодарю. Кончится война, не пожалею, одну свою медаль подарю ему, — проговорил Шагиев и, повернувшись к стене, накрылся с головой полушубком.
Остальные тоже стали укладываться. Ляля пошла к себе.
Трудно сказать, насколько соответствовал правде рассказ веселого ефрейтора. Возможно, это была сплошная выдумка, а возможно, была здесь доля правды. Но как бы то ни было, в бесхитростной истории этой сказалась тоска солдата по родным местам.
И вот все эти мирные люди — рабочие и колхозники, а теперь солдаты родины — уже спят, накрывшись дублеными полушубками. Опоясаны они патронташами, под головой у них вместо подушек гранаты. Кто знает, может быть, через час, через два дежурный откроет и крикнет: «Боевая тревога!»
И пойдут они в огонь — за Ленинград, за родину, за прежнюю мирную жизнь, за светлое будущее.
В печке дотлевали последние угли. Около землянок, в снежном буране, печатали шаг часовые…