— Валя! Ты что не спишь? Пожалела разбудить?

— Успею, отосплюсь. Ой, Лялька, как я на этот раз беспокоилась за тебя!

— А когда ты не боялась за меня, Валя?

— Нет, на этот раз особенно.

Валя села на нары и одной рукой обняла Лялю за шею.

Ляля прижалась лицом к ее холодной щеке.

— Почему?

— Ты видела Грача?

— Видела. Какой-то он чудной сегодня, твой Грач. Что, поругались, что ли?

— Да нет, Ляля, не то… Понимаешь, он нашел письмо, которое забросили к нам немцы. Ну, запугивают: дескать, привезли на этот участок какого-то там знаменитого своего снайпера. Остается, мол, вам жить день, не больше как два.

— Он, конечно, сказал об этом Ширяеву? — с тревогой спросила Ляля.

— Не только сказал, сам с ним пошел. Решили вместе выследить такого крупного зверя. Они ведь оба сибиряки…

Шепот смолк. Подруги улеглись. Они долго лежали молча, но Валя по дыханию угадывала, что Ляля не спит.

— Чего ты не спишь? И я из-за тебя никак не усну, — пожурила она подругу.

— Все думаю… как они там? И почему они мне ничего не сказали? Я бы тоже с ними пошла. А теперь неспокойно у меня на душе.

— Не бойся. Петр Михайлович один в десять раз опытнее, чем мы с тобой, вместе взятые. А с ним еще и Грач. Он хоть молодой, а в опытности не уступит Ширяеву.

Ляля промолчала. Через некоторое время Валя снова высунула голову из-под полушубка.

— Ты все не спишь? — сердитым шепотом спросила она.

— Не могу, Валечка, не сердись.

— Фу, ненормальная… Не хотела отдавать до утра… Ну, да если тебе не спится, на уж, на! — протянула она подруге два письма.

Ляля мигом слетела с нар. И вот обе девушки уже сидят возле печки.

— От моей дэу-ани! От Хафиза! — радостным шепотом захлебывается Ляля, — Почему сразу не сказала? У-у-у! Задушу я когда-нибудь тебя, Валя, за твое нечестное поведение, за скрытность, — бурно обнимает она подругу. И тут же углубляется в чтение. Письмо Хафиза она приберегает непоследок. Тесно прижав его к груди, читает она письмо матери и вдруг, забыв, что ночь, что кругом спят, громко хохочет.

— Да тише ты, — шипит на нее подруга, а сама не спускает своих смеющихся, горящих жадным любопытством голубых глаз с черных глаз Ляли, проворно бегающих по строчкам.

— Нет, ты только послушай, что пишет моя дэу-ани… Я тебе рассказывала о ней… Милая моя, дорогая дэу-ани!.. «Лялечка, завязывай шарф, когда будешь выходить на улицу. Не застуди ноги. Встретился мне твой балетмейстер, долго расспрашивал о тебе. Пусть, говорит, Ляля бережет свои ноги..» Ой, Валя, а что мне с ногами делать, если я потеряю голову? Если бы ты знала, Валя, какой чудак наш балетмейстер!..

Читая письмо Хафиза, Ляля притихла.

— Ты плачешь, Ляля?

— Это от радости, что он жив.

Ляля вытерла слезы и принялась читать письмо сначала.

Хафиз писал, что они полностью окружили под Сталинградом группировку немцев и теперь ни одному фашисту не вырваться из этого действительно железного кольца. Он писал, что накануне наступления они не спали всю ночь. Каждый ждал рассвета, стоя у своего боевого орудия. Потом кто-то из артиллеристов радостно крикнул: «Товарищи, рассветает!» У всех было какое-то годное торжественного благоговения чувство, будто они встречали великое утро, которое должно принести счастье всему человечеству…

…Поленья в печке догорали. Ляля, чувствуя на правой щеке приятное тепло, закрыла глаза.

7

Когда Ляля проснулась, от взрывов сотрясались стены землянки, сыпался с накатов сухой песок. В маленькое окошко ворвался солнечный луч; он заиграл на алюминиевых котелках, дробно позвякивавших на полке. В землянке никого не было. Дверца у печки отошла, горящие дрова от сильной тяги гудели. В землянке пахло горелой кашей. Видимо, Катайкин позаботился, принес с кухни ее порцию каши и поставил на печку, чтобы не стыла.

Прислушавшись, Ляля установила, что орудийный гул не сильнее обычного, а значит, и не стоит обращать на него внимание. Она сладко потянулась, словно дома, на пышных перинах дэу-ани, потом села, поджав под себя ноги. Только тут вспомнила она о Ширяеве и сердце ее похолодело. «Кажется, снаряды рвутся на высоте, где обыкновенно сидит в засаде Ширяев. Ну конечно, там. Неужели он обнаружил себя? Или, быть можег, он подстерег наконец этого немецкого снайпера?..»

Ляле нетрудно было представить, что творилось и эту минуту на высоте Ширяев лежит в заснеженном окопе вниз лицом. Над головой его со свистом проносятся раскаленные осколки. А ему нельзя покинуть свое ненадежное убежите — каждое его движение стережет вражеский снайпер…

Соскочив с нар, Ляля бистро вдела ноги в валенки и потянулась за полушубком. В это время в землянку вошла порозовевшая от мороза Валя.

— Куда ты собралась?

— Слышишь, бьют по высоте… — Ляля растерянно замолчала. Да и что ей было говорить? Что она идет на высоту? Но это же совершенная бессмыслица. Во-первых, ее туда не пустит командир, а во-вторых, чем она сможет там помочь?

— Я из санбата, с перевязки, — не дождавшись ответа, продолжала Валя, будто не понимая замешательства подруги, — У землянки комбата стоит на посту этот чудак Шагиев. Сверх ватника шубу напялил, на голове что кочан — подшлемник с шапкой… Шапка с одной стороны вся рыжая — спалил, говорит, у печки. Ну, настоящий дед-партизан. Чучело чучелом. А шутками так и сыплет. «Видел, говорит, во сне жену Только хотела угощать блинами, сержант — чтоб ему! — на пост разбудил». Тебе, Ляля, привег передавал. Когда, спрашивает, наш «самодельный» кружок соберется? Он для тебя новый танец — «Лесная девушка» — придумал.

Ляля бросила полушубок на нары. Спокойная выдержка подруги заставила подтянуться и Лялю, — она-то ведь знала, как дорог этой скромной, неговорливой, но глубоко чувствующей девушке разведчик Грач. И Ляля нашла в себе силы улыбнуться, правда, одними губами.

— Когда-то в школе ребята прозвали меня «дочерью ветра», теперь Шагиев — «лесной девушкой». Что больше подходит мне теперь, сама не знаю, — задумчиво сказала она.

— И то и другое хорошо. Ты бываешь такая разная, Ляля.

Ефрейтор Шагиев из первой роты был лучшим гармонистом в батальоне, а пожалуй, и в полку. Особенно удавались ему народные песни, русские и татарские.

С Шагиевым Ляля подружилась еще в военном лагере. Шло комсомольское собрание. Они сидели у жарко пылающего костра и принимали в комсомол молодого бойца. Это необычное, первое в армии комсомольское собрание запомнилось Ляле надолго. Положив на колени полевую сумку, она писала протокол. Чтобы было светлее, она придвинулась ближе к костру. А когда кончилось собрание, к костру подсел веселый боец с гармонью и заиграл плясовую. Ребята уже знали, что Ляля пришла в армию прямо из балетной школы, и не отставали с просьбами, пока она не исполнила свой первый солдатский танец. Гармонист этот был Шагиев. С тех пор и пошла у них дружба. Оба стали участниками полкового самодеятельного кружка.

— Я принесла из медсанбата «В последний час», — сказала Валя. — Хочешь почитать?

— Еще спрашивает, — подбежала к подруге Ляля, — Давай скорей! Взяты Великие Луки? Ой, как хорошо! Крепко дают фашистам. Чует мое сердце, двинемся скоро и мы.

— Обязательно, — подхватила Валя, — Знаешь, какие силы на нашем участке!.. Я шла лесом — полным-полно новых частей. А танков, орудий!..

Вдруг обстрел прекратился, и в землянке сразу стало гак тихо, что даже слышно было, как что-то с бульканьем кипело на печурке.

— Да, вот что. Какую песню там они пели! У нас такой не слыхать было.

И Валя запела:

— Постой, постой… так, значит, они из Заполярья?

— Н-не знаю, — сказала Валя. — Но, пожалуй, ты права. Я видела в их хозвзводе оленей.