9
Короток, очень короток солдатский сон. Казалось, не успели они сомкнуть веки, зазвучали голоса дежурных и командиров взводов:
— Боевая тревога!
— Боевая тревога!
— Боевая тревога!
Как бы крепко ни спал солдат, стоит ему услышать эти два слова, он мгновенно вскакивает, сон отлетает прочь, и солдат готов идти куда угодно.
Через пять минут Ляля стояла в строю первой роты. Была она в белом маскировочном халате и белой каске, с гранатами за поясом, со снайперской винтовкой в руке.
Раздалась команда «смирно», и командир роты произнес первые слова приказа Военного совета фронта.
Наконец-то! Вот он — долгожданный приказ о прорыве блокады! Им доверяется дело освобождения великого города Ленина, дело спасения ленинградцев, мужественно противостоящих врагу.
Никогда Ляля не проходила через площадь Зимнего дворца, никогда не была она около Смольного, не видела ни Финляндского вокзала, ни памятника Ильичу, ни Медного всадника, не гуляла по гранитным набережным Невы. Обо всем этом она или слышала от знакомых, или вычитала из книг и газет, или узнала уже здесь от агитаторов. Но это не помешало ей сердцем перенестись к ленинградцам.
«Что сейчас они переживают? Верно, ждут: вот-вот! Ведь сердце человеческое всегда чует приближение радости…
Утром они проснутся от гула орудий. На мгновение не поверят, что быот свои. А потом… Дорогие, потерпите… Теперь уже вам осталось совсем недолго. Всего несколько дней. Настал час вашего освобождения. Утром начинаем… Недаром в родной Татарии старики говорят: «Утренние часы — благословенные часы!»
Когда командир начал читать долгожданные слова, голос его зазвучал, будто усиленный мощным микрофоном.
Какими словами передать то искреннее и чистое волнение солдат, когда они, сомкнувшись в тесные ряды, слушают боевой приказ родины! Кто хоть раз в жизни пережил это, тот никогда не забудет величия этой минуты и будет трижды счастлив, если с честью выполнит сыновний долг.
Ляля широко раскрытыми глазами смотрела то на лицо командира, освещенное мутным светом пятилинейной лампы, то на лист бумаги, дрожавший в его руках. И ей казалось, что от этого листа исходит ослепительный свет. Недаром так посветлели лица недвижно замерших бойцов.
…Приказ уже зачитан. А бойцы продолжают стоять по команде «смирно», словно не смея нарушить торжественность минуты.
— Вот и пришел наш долгожданный час, — произносит наконец Семичастный.
И тогда будто плотину прорвало — все кругом забурлило голосами.
Ляля побежала в свою землянку и в ходе сообщения встретилась с Валей, торопившейся во вторую роту. Они обнялись. Издав металлический лязг, стукнулись их винтовки. И девушки разошлись в разные стороны. В землянке Ляля еще раз проверила винтовку, все снаряжение. Посмотрела, не загустело ли масло в затворе. На всякий случай еще раз почистила его.
Потом села за письма. Торопливо, ломая карандаш, сообщала она дэу-ани о предстоящем бое. Чувства были больше слов. И чувства эти не вмещались в строки, как не вмещается весенняя Волга в свои берега.
Хафизу она написала:
«Милый! Нам прочли боевой приказ. Ты поймешь мои переживания. Иду в бой за город великого имени, за нашу жизнь, за нашу любовь. Ведь мы с тобой живем под пятиконечной звездой, — значит, под самой счастливой. Твоя, только твоя Ляля».
В землянку зашел политрук. Роздал бойцам свежие газеты, потом заглянул к Ляле.
— Письма пишете, поварищ Халидова? Это хорошо — вспоминать перед боем близких.
Черные глаза Ляли вспыхнули мечтательный улыбкой и тотчас же вновь посерьезнели, став сразу еще черней и глубже.
Политрук вынул из нагрудного кармана небольшую брошюру.
— Товарищ Халидова, только что получили письмо татарского народа фронтовикам-татарам. Надо прочесть его бойцам, чтобы всем было понятно.
Через десять минут в просторной землянке минометчиков, освещенной ради такого случая кроме четырех коптилок еще двумя огарками, собрались вместе с татарами русские, узбеки, казахи, чуваши. Вначале Ляля очень волновалась. Она спотыкалась, глотала слова. Но по мере того как текст письма захватывал девушку, голос ее звучал все громче и выразительнее.
— «…Бесстрашные, честные, стойкие сыны и дочери татарского народа! Матери ваши, вскормившие вас своею грудью, и отцы, передавшие вам свое мужественное достоинство, шлют вам горячий, как лучи солнца, привет и благословляют вас неустанно идти вперед, гоня врага со священной советской земли.
Пусть неугасимым огнем непримиримости к врагу горит в ваших жилах кровь ваших отцов.
Пусть любовь матерей ваших оберегает вас от вражеских пуль.
Дорогие сыновья! Милые мужья! Родные братья и сестры! Сердце народа бьется с вами».
Бойцы слушали письмо, и глаза их были устремлены вдаль. Они вспоминали своих близких, и доходящие до самого сердца слова письма казались каждому желанным приветом именно его родных. Шагиев, сидевший в углу, раза два смахнул украдкой непрошеную слезу.
— «…Отсюда, из далекого тыла, мы если и не видим, так сердцем чувствуем, как каждый из вас делает все, что в силах, там, на фронте…»
— Правильно! Такая, например, жена, как моя, понимает, что не к лицу мне, передовому колхознику, плохо воевать! — бормочет себе под нос Шагиев, и сердце его наполняется гордостью. Пусть бы хоть и поглядела. Ему стыдиться нечего. Он не подкачал в боях, да и его товарищи тоже. Не плохо сражались они за Тихвин, не жалея себя, бились за высоту у Синявина. Стояли и по поясь в волховских болотах, но ни на шаг не подались назад. Как хорошо, когда совесть твоя чиста, когда не приходится краснеть перед народом!..
Письмо было большое, и Ляля все продолжала читать. Сейчас она уже читала его, как стихи, вдохновенно, со страстью. Лицо ее рдело ярким румянцем, короткие вьющиеся волосы беспрестанно падали на лоб, на глаза. Она то и дело движением головы откидывала назад непокорные пряди.
Ляля передохнула, обвела товарищей сверкающими глазами и опять принялась за письмо.
— «Дорогие сыны и дочери!
Мы крепко верим, что вы не дадите передышки врагу, будете гнать его все дальше на запад, пока не добьетесь его полного разгрома.
Да здравствует наша родная Красная Армия!»
Первым заговорил Шагиев. Все ждали, что ефрейтор, по своему обыкновению, начнет с шутки, но он был очень серьезен.
— Товарищи! — Он в возбуждении расстегнул и опять застегнул ворот полушубка и еще горячее повторил — Дорогие товарищи! Я услышал здесь сейчас слова моего родного татарского народа. И это слово дошло! — приложил ефрейтор свою большую руку к сердцу. — Прорвем блокаду, товарищи! Сбросим черную петлю, что душит город Ленина… Сбросим и наденем на шею Гитлеру. Ему как раз подходящий галстук будет…
После Шагиева выступил старший сержант Садыков, командир орудия, награжденный тремя медалями «За отвагу». Как и все кадровые артиллеристы, был он широкоплеч, крупен, могуч…
— Прорвем блокаду Ленинграда, тогда напишем своему народу ответное письмо, — уверенно произнес он. — А пока, перед самым наступлением, скажем одно: мы выполним приказ, будем идти вперед, пока не переломим хребет врагу.
Поднялся Семичастный.
— Я русский, — сказал он, — но письмо татарского народа взволновало меня не меньше, чем татарских товарищей. В гражданскую войну, когда Казань, по указке английских и американских империалистов, была взята чехословацкими мятежниками, мой отец вместе с другими петроградскими рабочими пошел на выручку Казани. Теперь моего отца, который помогал отстаивать советскую Казань, убили фашисты… Я уверен, что мы все — русские, украинцы, татары, карелы, казахи, — все, как один, поднимемся, чтобы отогнать фашистов от Ленинграда и разгромить их. Наша сила — в нашей дружбе. Сплотим, товарищи, наши силы в крепкий кулак и ударим! — Он поднял сжатый кулак, похожий на большой молот, и с силой рассек воздух.
От минометчиков в свою землянку Ляля возвращалась возбужденная, словно выпив живой воды, от которой удесятеряются силы.