Молчал Ильдарский и тогда, когда ожидавшая на аэродроме машина мчала их по ленинградским улицам. Разрушенные дома. Широкие площади, запруженные баррикадами, в которых оставлены только узкие проемы для машин. Всюду противотанковые надолбы, эскарпы. Почти в каждом подвале — темные глазницы амбразур.

Снег не убран. Ветер гнал по пустынным улицам клочки обгорелых обоев, обрывки проволоки, покоробленные огнем листы железа. Ильдарскому, много лет жившему в Ленинграде и видевшему строгую красоту его прямых улиц во всем блеске чистоты мирного времени, было больно видеть раны, нанесенные городу озверевшим врагом. Да, фашисты обстреливали и бомбили Ленинград поистине с сатанинским хладнокровием — ведь они знали, что в этом огромном городе каждый снаряд найдет себе жертву! «Надо как можно скорее освобождать город», — всю дорогу билась в его мозгу нетерпеливая, неотвязная мысль.

Машина привезла их к штабу Ленинградского фронта.

— Полковник Ильдарский? Пожалуйте к товарищу Жданову, — встретил комбрига оперативный дежурный.

И они пошли по коридору, устланному ковровой дорожкой, в глубь здания.

Вскоре дежурный вернулся и, открыв маленькую боковую дверь, крикнул:

— Барабанов!

Из двери выскочил ефрейтор с веснушчатым круглым лицом.

— Есть ефрейтор Барабанов!

— Проводи старшину в гостиницу, в сорок восьмую комнату.

— Есть проводить в гостиницу.

— А вам, товарищ старшина, полковник приказал, никуда не отлучаясь, ждать там его возвращения.

По дороге в гостиницу Галим назвал ефрейтору номер госпиталя, где служила Мунира, — не может ли он сказать, где находится этот госпиталь?

— Да это же совсем рядом, рукой подать! — охотно отозвался ефрейтор. — Как выйдешь, пройдешь квартал прямо, повернешь направо и опять пройдешь квартал, да еще квартал — и тут тебе и будет госпиталь.

Галиму впору было броситься на поиски Муниры тут же. Но Ильдарский вернулся лишь через два часа. Провожал его все тот же ефрейтор.

— Ну, как устроился? — машинально спросил пол» ковник Галима, помогавшего ему снять шинель.

— Не сравнить, конечно, с нашими ласточкиными гнездами, товарищ комбриг.

Ильдарский подошел к окну, рассеянным взглядом обвел заснеженную улицу, большие серые дома.

— Товарищ полковник, я вам тут закусить приготовил. Горячий чай есть, — торопился вырваться на свободу Галим.

— Подожди, Урманов…

До сознания Галима наконец-то дошло, что полковник не то озабочен, не то взволнован.

Андрей Александрович беседовал с Ильдарским око» ло часа. Полковник обратил внимание на глубокую линию, прорезавшую широкий лоб Жданова, и подумал! «Много забот надает на его плечи». Разговор шел о подготовке к прорыву блокады Ленинграда, об идее прорыва ударом из осажденного города, о взаимодействии фронтов и родов войск, о задачах, стоящих в связи с этим перед общевойсковыми командирами.

Уйдя с головой в боевые будни бригады, Ильдарский до сих пор обыкновенно думал о взаимодействии применительно к своей бригаде и главным образом в пределах связи ее с соседними частями той армии, куда она входила, и только после беседы со Ждановым стал полностью отдавать себе отчет во всей огромности и размахе стратегической мысли, сплачивающей, аккумулирующей неиссякаемые силы народа и мудро направляющей его волю к победе. Он был поражен размерами подготовляемого удара. Конечно, Жданов говорил подробно только о том, что непосредственно касалось Ильдарского как представителя другого фронта и как депутата Верховного Совета от трудящихся Ленинграда, об остальном он упомянул только в общих чертах. Андрей Александрович осветил перед ним не только практические стороны вопроса, но и смысл нынешней войны, причины медлительности союзников. Ильдарскому стало даже как-то не по себе, что за повседневными делами он сам недостаточно глубоко задумывался о сущности этой великой народной войны.

А в конце беседы, уже вставая из-за стола, Андрей Александрович неожиданно спросил его:

— У вас есть дочь, Мансур Хакимович?

— Да, — ответил полковник, холодея от мысли, что с дочерью что-то неладно.

От Жданова не ускользнула тревога Ильдарского.

— Вы не волнуйтесь, — поспешил он успокоить полковника. — Я видел вашу дочь совсем недавно. Вы знаете, где находится госпиталь, в котором она работает?

Жданов тут же назвал адрес и телефон госпиталя. Среди тысячи дел и забот не забыть даже о такой мелочи! Это буквально потрясло Ильдарского.

Выйдя из кабинета Жданова, Ильдарский немедленно соединился с госпиталем. У него перехватило дыхание, когда он услышал ослабленный расстоянием голос дочери. А Мунира нетерпеливо дула в трубку, повторяя:

— Папа!.. Папа!.. Ты слышишь меня?.. Папа!..

— Мунира… родная… еду к тебе… сейчас же еду… — только и смог проговорить он сдавленным голосом.

На полдороге к госпиталю они угодили под артобстрел. Ильдарский приказал шоферу не останавливаться, и машина среди грохота и обломков вихрем проскочила обстреливаемый участок.

Мунира ждала его на лестнице. Мансур Хакимович не сразу узнал дочь. Он оставил ее тоненькой, цветущей, веселой девушкой в легком платье, а теперь перед ним стояла молодая, в военной форме женщина. В лице Муниры появилась новая черточка, оно стало более волевое, и вокруг темно-карих глаз обозначились едва заметные морщинки. «Недосыпает, бедная», — отметил Ильдарский про себя.

Ему стало горячо от пронзившего сердце отцовского чувства. С бережной лаской он обнял и поцеловал дочь.

— Знаешь, кто дал мне твой адрес? — улыбнулся Ильдарский. — Товарищ Жданов!

— Андрей Александрович! — воскликнула Мунира.

И, заново переживая то, что пережила в тот памятный день, она рассказала отцу, как после тяжелого артиллерийского налета посетил их госпиталь товарищ Жданов, сколько внимания и души проявил он к раненым, да и к ней, Мунире. Не забыла, конечно, упомянуть и о награде.

Мунира осторожно, стараясь не выдать своего волнения, спросила отца, не знает ли он «случайно» разведчика Урманова, Галима… Он служит в его бригаде… это ее, Муниры, школьный товарищ.

— А что мне будет за это? — уже надевая шинель, ответил вопросом на вопрос Мансур Хакимович.

— Ах, какой ты, право! — покраснела Мунира. — Ну, просто хочу знать о друге детства.

Когда отец сказал, что Галим приехал с ним в Ленинград, по лицу девушки разлилось такое радостное смятение, что, не спеши так Ульдарский, он легко разгадал бы тайну дочери. Но Мансур Хакимович лишь г. Робещал — «если это доставит ей удовольствие»— приехать вечером с Урмановым.

…И теперь, глядя на заснеженную улицу, на большие серые дома, Ильдарский все еще мыслями был с дочерью.

Тишину разорвал телефонный звонок. Послушав, Урманов передал трубку комбригу.

— Полковник Ильдарский слушает. Понимаю… Я готов. Выезжаю.

Положив трубку, полковник приказал приготовиться и Урманову.

— Возьми автомат, — добавил полковник, — на передовую поедем. А ведь я успел побывать у Муниры, — уже в дверях поделился он с Урмановым. — О тебе спрашивала. Вечером вместе съездим к ней.

И вот они уже опять мчатся по ленинградским улицам, с незнакомым майором в качестве сопровождающего. Не успел Галим подивиться — неужели они так, на машине, и на передовую въедут? — как она, резко затормозив, остановилась в одном из переулков за городской заставой.

— Доехали! — сообщил майор. — Вот за теми домами, — показал он чуть вперед, — начинается передовая.

На переднем крае они задержались дольше, чем думали. Командир дивизии, небольшого роста, с седой головой и нависшими черными бровями генерал, не скрывая гордого удовлетворения, долго водил полковника по лабиринту траншей, подробно показывая свое хозяйство. Все здесь было иначе, чем в Заполярье, крепче, мощнее и до предела насыщенно огневыми средствами.

— Как противник? — коротко осведомился Ильдарский.

— Злится, — ответил генерал и, усмехнувшись, до бавил: — Однако прежнего нахальства уже нет. Отучили. Больше палит по мирным домам.