На этот раз Кхурима могла быть спокойной — Шиву не взял Лабонью под руку.

— Кхурима! — сразу же сказал Шиву. — Со службой для Лабоньи ничего не вышло.

— Не вышло?

— Нет! Ее не приняли.

Голос его звучал сурово и жестко. Лабонья взглянула на него в полном недоумении.

— Я подумал и решил, — продолжал Шиву, — что вам и в самом деле лучше вернуться в деревню. Поезжайте завтра же, я все устрою.

— Ты хочешь сказать, нам нельзя больше оставаться евтвоем доме? — спросила Кхурима.

Лабонья, будто что-то поняв, вся затрепетала. Искоса посмотрев на нее, Шиву оказал:

— Я был бы только счастлив, если бы вы погостили у меня подольше, но, к сожалению, до меня дошли разные слухи… Люди дурно толкуют ваше пребывание в моем доме.

Лабонья простонала:

— Что означают эти слова, Шиву-да?

А Шиву бесстрастным голосом продолжал:

— Да и с Болу ничего не получилось. Он еще слишком мал, ничего не умеет.

— Да, конечно, это так… — невесело согласилась Кхурима. — Значит, мы должны ехать?

Шиву рассмеялся.

— Вы ведь сами все время твердили: уедем, уедем. Значит, так лучше. И дом ваш в деревне пустует, никто за ним не смотрит. Это ведь тоже вас тревожит, Кхурима, не так ли?

Лабонья засверкала глазами, крикнула:

— Довольно! Замолчи! Не желаю слушать негодяя! Ты лгун, вор, обманщик! Но знай: твой дом — не единственный дом в Калькутте!

— Чего ты кричишь, Лабонья? Шиву говорит дело, — остановила ее Кхурима.

— Ах, ты ничего не знаешь, мама!.. — Лабонья задохнулась от возмущения, обиды, гнева.

Шиву невозмутимо продолжал:

— Если ты, Кхурима, поселишься здесь в Калькутте в какой-нибудь дыре со взрослой девушкой, прилично ли это будет?

— Ты прав, Шиву. Нам нужно возвращаться домой.

Придавленным, глухим голосом Лабонья произнесла:

— Подлец!

— Да что ты понапрасну ругаешь его? — рассердилась наконец Кхурима.

— Понапрасну? Ты уверена в этом? Ты веришь лжецу, мама?

— Видишь, Кхурима, какова твоя дочь? Но не ее тут вина. Такое уж теперь поветрие, влияние калькуттского воздуха. Ну, ничего. Я даю вам сто рупий на дорогу. И, если позволите, я…

— Что еще, Шиву? — опросила Кхурима.

— …подарю вам еще тысяч пять рупий на приданое Лабонье.

Кхурима принялась его благодарить:

— Сын мой, ты и так много уж нам дал, не надо больше ничего. Спасибо тебе за все.

Вошел слуга:

— Господин, нас просят к телефону.

— Откуда? Кто? — спросил Шиву.

— Из Балигонджа, госпожа Нилима Рай, — ответил слуга.

— Значит, решено, Кхурима. Завтра вы уезжаете. Поезд отходит в два. Утром я пришлю вам деньги. Мне тоже придется на время уехать из Калькутты — дела!

Шиву почтительно поклонился Кхуриме и вышел из комнаты, даже не взглянув на Лабонью. Она стояла уничтоженная, ее терзало раскаяние, стыд, горькая обида на самое себя. Под ней словно разверзлась бездна и поглотила ее.

Под бурей

Лет тридцать назад Обхинаш в составе Бенгальского полка отправился в Месопотамию. Спустя два года он вернулся на родину, потеряв на полях сражения глаз. Ранение помогло ему устроиться на работу. Он получил место в одной из немецких торговых фирм с жалованьем семьдесят пять рупий в месяц. Для человека холостого это было более чем достаточно.

Вскоре Обхинаш присмотрел себе невесту. По старинному обычаю они обменялись свадебными гирляндами; началась семейная жизнь. Прошло десять лет, и жена его умерла от тифа, оставив ему двух детей. Обхинаш во второй раз не женился: дети уже подросли, а вести хозяйство взялась его вдовая сестра с помощью старого слуги Хару. Жалованье Обхинаша к тому времени достигало уже ста рупий.

И вот снова началась война. Все подданные вражеских государств, жившие в Индии, были интернированы, немецкая контора закрылась, и Обхинаш лишился работы. Нелегко человеку, привыкшему с детства к достатку, оказаться в таком положении. Но что поделаешь? Обхинаш отыскал свои старые документы, достал несколько рекомендательных писем и принялся обивать пороги правительственных учреждений.

Но на этот раз устроиться оказалось труднее. Работы не находилось, а у него не было никаких сбережений. Настали черные дни. Обхинаш сильно переменился. Глядя на него теперь, даже не верилось, что этот человек когда-то служил в армии, был полон надежд и сил. Нужда сделала его робким и неуверенным в себе. Идя по улице, он держался подальше от мостовой и избегал появляться в людных местах.

В доме царило уныние. Денег не было, а цены росли. Сестра ворчала с утра до вечера, а старый Хару вместо жалованья получал одну горсточку риса в день. Но больше всего угнетала Обхинаша мысль о детях. Сын его, Долу, не мог продолжать образование, а дочь Нилима была уже почти на выданье — а как найдешь ей мужа, не имея гроша за душой? Обхинаш мечтал теперь о том, чтобы одолжить где-нибудь рупий сорок и заняться мелочной торговлей. Но кто ему их даст, эти сорок рупий?

В молодые годы Обхинаш интересовался гомеопатией, и у него сохранилась гомеопатическая аптечка. Теперь иной раз к нему обращались соседи за лекарством, но заработать таким путем удавалось сущие пустяки.

Долу заявил однажды, что он решил завербоваться в солдаты.

— Да какой же из тебя солдат? — сквозь зубы процедил Обхинаш и показал на свой выбитый глаз: — Это вот видишь? Турки штыком выкололи! Но ведь я-то рос в полном достатке, а ты на рыбной похлебке вырос — ты от булавочного укола богу душу отдашь!

Долу сердито взглянул на отца:

— Я есть хочу, а хлеб с неба не падает!

— Что-то делать надо, согласен, но то, что ты надумал, не выход. Потерпи немного.

Наконец Обхинашу посчастливилось открыть мелочную лавочку. Торговля давала чистого дохода рупии полторы в день, но из этих денег нужно было еще платить хозяину за квартиру, так что и теперь на жизнь оставалось совсем немного. В ту пору Нилиме было пятнадцать лет, а Долу — восемнадцать.

Так прошло два года. И вот началось наступление японцев на Тихом океане. Они захватили Пирл-Харбор, подчинили себе Сиам и Индокитай, оккупировали половину Малайи. Англия, Америка и Китай испытали на себе силу ударов японской армии. Что уж тут говорить о Бенгалии! Пал Сингапур, пала Бирма. Жители Калькутты, бросая имущество, в панике побежали из города. Ведь жизнь дороже всего!

В эти дни и Обхинаш пустился со своими домочадцами куда глаза глядят. Когда же спустя полгода они вернулись в Калькутту, от лавчонки Обхинаша не осталось и следа.

Кое-как ему удалось упросить хозяина и получить обратно свою квартиру. Но за эти полгода на семью обрушилось еще два удара: сестра умерла от желтой лихорадки, а старый Хару — от холеры. Обхинаш выглядел стариком.

Между тем война все ближе подходила к Бенгалии, деньги заметно упали в цене, появился черный рынок. Но война принесла и другое: повсюду, стали открываться новые фабрики и мастерские, и безработица кончилась. Вскоре Обхинашу удалось устроиться табельщиком на металлургическом заводе на сорок пять рупий в месяц, а Долу стал работать кондуктором трамвая с платой в тридцать рупий. Нашлось дело и для Нилимы: ее приняли в небольшую швейную мастерскую и положили ей двадцать пять рупий.

Наконец-то все были пристроены. На радостях Обхинаш даже согласился на требование хозяина платить за квартиру на три рупии больше. На душе у него полегчало. Теперь уж их лодочка не потонет в житейском море — надо только покрепче держать весла в руках и не обиваться с курса. Правда, небо еще затянуто тучами и предстоит плыть по бурным волнам, но недаром же он старый солдат!

Итак, семья опять, как когда-то, имела сто рупий в месяц. Но деньги-то были уже не те, что раньше, и до обеспеченной жизни было далеко. А кроме того, Обхинаш никогда не забывал, что он происходит из знатного рода Бояли Рая. Когда-то этому роду принадлежали обширные земли. Мог ли Обхинаш думать десять лет назад, что он станет табельщиком на заводе? А его дети? Сын, который в прежние времена мог бы стать судьей, теперь всего лишь трамвайный кондуктор, и даже дочь вынуждена работать в мастерской…