Под влиянием модернизаторской тенденции находится известный специалист по истории эллинизма английский ученый В. Тарн. Эллинизмом он стал заниматься давно, лет шестьдесят тому назад. Его работа по эллинистической Бактрии вышла еще в 1902 г. В 1938 г. увидел свет его труд «Греки в Бактрии и в Индии», основанный на умелом использовании разнообразных источников. В 1941 г. в Лондоне вышло исследование Тарна «Эллинистическая цивилизация», переведенное в 1949 г. на русский язык.[79] В этой работе особенно проявляются две стороны научной деятельности Тарна: глубокое исследование фактического материала и ограниченность его научной концепции.

Тарн правильно говорит, что для того, чтобы видеть эллинистическое общество в его подлинном облике, никогда не следует терять из виду его рабской основы.[80] Но эта правильная мысль не всегда получает дальнейшее развитие и не подтверждается фактическим материалом работы. Автор умалчивает о классовой борьбе. Хотя у Тарна модернизация отличается от реакционного модернизма в духе Ростовцева или Карштедта, [39] но она чувствуется у него довольно основательно. Он говорит о «банках» в период эллинизма, «стачках», «профессиональных союзах». Он говорит о феодальном землевладении и борьбе с ним в эллинистических государствах.[81]

В 1948 г. вышла новая двухтомная монография Тарна «Александр Великий».[82] Эта монография является расширенной переработкой написанного автором раздела об Александре Македонском в VI томе Кембриджской древней истории. Еще в Кембриджской истории Тарн слишком идеализирует Александра, называет его Колумбом, открывшим Новый свет, считает его способным на все героическое.[83] Тарн без достаточных оснований полагает, что если бы Александр хотел, он мог бы легко покорить весь мир. Однако, подчеркивает несколько раз автор, македонский полководец не имел такого намерения. «История не имеет права приписывать Александру подобной мысли».[84]

Более определенно выступает идеализация македонских завоеваний в вышеуказанной монографии. В ней Тарн сводит все македонские завоевания к истории самого Александра, которого продолжает считать изумительной личностью. Ему были свойственны благородство, милосердие, преданность дружбе, щедрость и великодушие. Идеализация Тарном Александра приводит автора не только к безосновательному оправданию всех действий македонского полководца, которые объясняются «юностью властелина», но и к совершенно произвольной оценке его политики и завоеваний. Тарн и здесь не признает стремления Александра к мировому господству; его завоевательная деятельность объясняется стремлением к установлению братства и единства человечества. Этот труд Тарна со всей очевидностью показывает, что мировоззрение его эволюционирует вправо. Он восхваляет британскую империю и ее колониальную политику, превозносит захваты как в прошлом, так и в настоящем. Здесь Тарн уже старается вообще не упоминать о рабах, крайне преувеличивает роль личности Александра, совершенно отказывается разбирать вопрос о влиянии походов Александра на экономику эллинистических стран.

Особенно отчетливо модернизация восточных походов ощущается в американо-английской историографии, восхваляющей македонские завоевания, оправдывающей захваты и грабежи. Об этом красноречиво свидетельствует работа американского историка Робинсона «Александр Великий», вышедшая [40] в США в 1947 году.[85] В ней извращается и фальсифицируется история общественных отношений в самой Македонии, гипертрофируется роль македонских солдат в их взаимоотношениях с царем, крайне идеализируется Александр. Автор отдает все свои симпатии захватчикам, возвеличивает значение завоевания для завоеванных народов. Основная суть восточных походов Александра определяется как «встреча Востока с Западом в мировом правительстве и братстве». Эта же мысль красной нитью проходит и в работе известного английского ученого оксфордского профессора А. Тойнби, выпустившего в 1959 году исследование об эллинизме.[86] Книга эта также идеализирует деятельность Александра Македонского. Автор пишет: «Александр хотел подняться над низким [41] идеалом эллинской власти, над неэллинами к высокому идеалу братства всего человечества».[87] С точки зрения Тойнби, завоевание Востока и военный триумф эллинского оружия под македонским предводительством были для эллинов сенсацией. Чувство такой сенсации можно сравнить с тем чувством, которое испытывали обитатели Западной Европы в новое время, когда они открыли Америку и морской путь в Индию вокруг мыса Доброй Надежды. Чувства же персов и их подданных он сравнивает с тем чувством, которое испытали инки и их подданные, когда кастильские завоеватели напали на них, вооруженные до зубов, с оружием, значительно превосходившим их собственное.[88]

До настоящего времени в буржуазной науке эпоха Александра Македонского освещалась с двух точек зрения: психологической и военной. В обоих случаях весь интерес к македонскому царю и полководцу сосредоточивался на его личности, а не на его исторической роли. В лучшем случае эту роль расценивали, исходя из внутреннего мира самого завоевателя. Можно согласиться с Вилькеном, который утверждал, что каждый исследователь имел своего Александра и толковал его деятельность с субъективных позиций. Большинство историков, занимавшихся этой эпохой, стремилось определить ее сущность главным образом из характеристики македонского царя, а не из тех социальных и политических сдвигов, которые тогда имели место на Западе и Востоке. Поэтому и не могло быть выяснено до конца как основное значение восточных походов, так и роль в них самой родины завоевателя — Македонии.

Если по проблемам эллинизма в буржуазной историографии эпохи империализма отчетливо проявляется модернизация и идеализация исторических событий, то по проблеме взаимоотношений Македонии с Римом преобладает романофильская тенденция. Она находит свое выражение в ряде работ французского ученого М. Олло.

Придерживаясь позиции Моммзена в этом вопросе, Олло решительно выступает против тех историков, которые писали о твердо выраженном стремлении римлян подчинить себе эллинистические страны.[89] Он отрицает экспансионистские цели Рима и стремится доказать, что Рим не имел агрессивных намерений в Греции и на Востоке. Олло считает, что в последней трети III в. можно говорить об определенной враждебности некоторых эллинистических государств по отношению к Риму. Таким враждебным Риму государством являлась [42] Македония, возглавляемая Филиппом. Олло полагает, что в это время нельзя говорить о какой-либо определенной политике Рима в отношении Греции, Македонии и других эллинистических государств.[90] Тогда никаких завоевательных устремлений по отношению к Греции и Македонии не было. При рассмотрении взаимоотношений между римлянами и македонским царем Антигоном Досоном историк поясняет, что римский сенат не мог не замечать прогрессировавших успехов политики царя Антигона Досона, но не сделал никаких попыток осуществить какие-либо действия, направленные против этой политики, хотя не мог не сознавать, что успешная политика Антигона Досона восстанавливает господство Македонии в Греции и это представляет собою угрозу для жизненных интересов Рима, поскольку создается мощное государство на границах римских владений.[91] В отношении Греции и Македонии Рим тогда не хотел проводить завоевательной политики.[92] «Сенат, — пишет Олло, — не делал этого ни потому, что он не мог делать, а потому, что не хотел, и у него даже не возникало мысли об этом».[93] Будучи приверженцем романоцентрической точки зрения, Олло не считает римлян агрессорами, указывает на явное их миролюбие, подчеркивает, что агрессивность была проявлена не со стороны Римского государства, а со стороны Македонии, пытавшейся вырвать у Рима Иллирию.[94] Вмешательство римлян в восточные дела оказалось, по мнению Олло, «совершенно случайным», было вызвано тревогой Рима за свою судьбу перед лицом объединившихся сил Востока — Македонии и Сирии. По Олло, римляне могли уже в первой македонской войне нанести решительное поражение Македонии. Но они не желали вступать в конфликт с царями династии Антигонидов и не имели никаких завоевательных намерений в отношении Македонии.[95]