Фейель полагает, что в каждой из македонских частей была первичная ассамблея, проходившая по одному разу в год. Для него не возникало трудностей при определении функций того синедриона, существование которого он предполагал. Общемакедонский синедрион, с его точки зрения, заботился о собирании той подати, которую нужно было вносить Риму. Но поскольку областные правления имели свои кассы, становится несомненным, что такая обязанность лежала на них. Фейель приписывает синедриону при возникновении юридических конфликтов между четырьмя областями также заботу об арбитраже, контроль над выполнением закона, запрещавшего браки между жителями различных областей, закона о покупках недвижимой собственности и, наконец, тех законов, которые Эмилий Павел хотел издать для всей Македонии.

В источниках не сохранилось никаких доказательств для подтверждения или отрицания выдвинутых Фейелем положений. Они основаны лишь на одних предположениях, вытекающих из отсутствия в Македонии общей внешней политики.

После выхода в свет работы Мишеля Фейеля Ж. Ларсен в своей новой статье, опубликованной в 1949 г., пересмотрел свою точку зрения относительно организации, которую получила Македония от римлян после поражения Персея, и пришел к диаметрально противоположным точке зрения М. Фейеля выводам.[504]

Потребность более глубокой аргументации заставила Ларсена принять тщательное филологическое исследование двух текстов: одного — литературного, Тита Ливия, другого — эпиграфического, надписи, до сих пор недостаточно известной. Но как изучение текста Ливия, особенно в отношении «concilium» и «consilium», так и надпись не внесли большой ясности в основной вопрос возникшего спора.

В своей работе Ларсен опроверг аргументы Фейеля и подтвердил свое мнение о том, что Македония после поражения под Пидной была разделена на четыре части, предназначенные жить в полной изоляции одна от другой, вне политических и даже хозяйственных связей. Исходя из известных решении римского сената относительно Македонии, Ларсен приходит к выводу, что создание общего македонского синедриона находилось бы в резком противоречии с намерением римлян. Он также считал маловероятным существование первичных собраний, хотя признавал возможным наличие избирательной ассамблеи, открытой для всех граждан. На примерах четырех македонских областей фессалийского и ликийского койнонов он пытался доказать, что представительное управление [288] было нормальной формой управления в федеральных государствах II в. до н. э.

В 1950 г. вышла в свет работа сорбоннского профессора Андре Эмара, которая, по его словам, являлась ответом на призыв Ларсена к деятельному исследованию этой проблемы.[505] По узкой теме спорного вопроса о Македонии Эмар объявляет свои взгляды нейтральными. Но, выйдя за пределы обсуждения этих вопросов, он привлекает параллельный материал из истории греческих государств, приводит ряд новых мыслей и предположений.

Проблема общего синедриона не вызывает у него разногласий с Ларсеном. То, что во времена империи такой синедрион действительно имел место, не дает ему права признать его существование в 167 г. до н. э. Тогда Рим отказался дать всей Македонии коллективный политический орган, но впоследствии согласился на организацию такого органа. Когда и по какому поводу это произошло, мы не знаем. То, что такай возможность не исключается, подтверждается Эмаром на основании истории греческих койнэ. Рим уничтожил в 146 г. до н. э. если не все эллинские койнэ, то, по меньшей мере, ахейскую конфедерацию. Но впоследствии он восстановил ахейский койнон. Так могло случиться и с Македонией.[506]

Выступая против Фейеля, стремившегося не только доказать существование общего синедриона, но и определить его функции, Эмар указывает, что все это противоречило бы политике Рима в завоеванной македонской стране. Передать заботу о выполнении всех своих решений общему синедриону, составленному из македонян, тех самых македонян, которые горестно переживали направленные против них меры и были ими угнетены, означало бы фактически дать македонянам средство самим организовать нарушения этих предписаний, или, по крайней мере, закрыть глаза на такие нарушения. Могут сказать, говорит Эмар, что правительства областей, также составленные из македонян, тем более не могли внушать доверие римлянам. Возможно, что это и так. Однако римляне могли питать надежду, что правительства областей, вошедшие во вкус своей власти и заботившиеся об автономии областей, более охотно будут наблюдать над сохранением тех барьеров, без которых они больше уже ничего не значили. Общее для всей Македонии учреждение неизбежно увеличивало бы возможность контактов между македонянами и было бы препятствием для римских интересов в Македонии, защищаемых Римом с такой безжалостной твердостью.[507] Эмар приходит [289] к выводу, что синедрионы, избрание которых было установлено после второго собрания в Амфиполе, не могли быть членами центрального македонского синедриона. Тит Ливий говорит о создании четырех областных синедрионов, которые, по мысли римлян, должны были осуществлять управление Македонией. Однако, указывает Эмар, из этого не следует, что каждая из четырех областей не имела в 167 г. до н. э. первичной ассамблеи. «Нет ничего поражающего в сосуществовании синедриона и ассамблеи такого рода. Наоборот, такое сосуществование является нормальным фактом».[508] По его собственным словам, он высказывает это мнение менее категорично, чем Фейель, и еще более осторожно, чем Ларсен, потому что нет никаких доказательств того, что четыре области имели первичные собрания, как и нет доказательств того, чтобы отрицать их существование.[509]

Заслуживают внимания указания Эмара на социальную опору римлян в завоеванных странах. Стремясь укрепить свои позиции в них, они создавали покорные правительства, которые не присоединились бы ни к какому мероприятию, направленному против римского господства. Для того, чтобы достичь этой цели, было одно средство: «Передать власть социальной группе отобранных граждан». Такая группа оказалась бы наиболее заинтересованной как в сохранении спокойствия внутри страны, так и верности по отношению к Риму. Поэтому римляне всюду, где только могли, передавали фактическую власть богатым. Они установили ценз для всех государственных функций, имевших хотя бы какое-нибудь значение. Так, по поводу фессалийского койнона Ливий говорит, что Квинкций выбрал сенаторов и судей на основании оценки собственности и придал более силы той части граждан, которой дороже всего общее спокойствие и тишина.[510] Именно такие граждане должны были проводить в жизнь римские интересы и не допускать, чтобы первичные собрания стали опасным инструментом в руках демагогов.[511]

Признавая возможность существования первичных собраний в многочисленных государствах, даже федеральных и организованных под контролем Рима, Эмар пытается объяснить, почему эти собрания впоследствии исчезли. Причину такого явления он ищет не в социальной и политической борьбе, а в простой эволюции, которую называет «почти естественной». Эволюцию этого учреждения он понимает довольно своеобразно. Непрерывное укрепление римского господства переходило в суверенную власть. Разочарованные и жестоко [290] наказанные каждый раз, когда они пытались свергнуть чужое иго, непокорные элементы, патриоты, присоединившиеся к противникам таким образом установленных режимов, кончили тем, что примирились с неизбежным. Сфера действия власти греческих государств непрерывно суживалась, а вместе с этим суживались и интенсивность, и привлекательность политической жизни. В таких условиях, пишет Эмар, стал пропадать интерес к игре в государственные учреждения. Высшие органы, которые еще давали почетные должности богатым в ходе общественного развития, сохранились и устояли. Но первичные собрания, не дававшие никакой компенсации заседавшим в них гражданам, погибали в более или менее долгой агонии. В одном случае их функции переходили к уже существовавшему ранее тому или иному совету, в другом — первичные собрания преобразовывались в представительные ассамблеи.[512]