Гуурмамой, жирный лысый старик с недовольным видом, занимался запасами проводольствия. Уучурвалаан, худой высокий старик, похожий на нахохлившегося сонного грифа, ведал вооружением воинов. И еще три непонятных старика, занимавшихся непонятно чем.

Битых два часа я пытался выжать из них что-нибудь полезное и все больше недоумевал. То, что напел мне Уурвад про страстное желание всех подданных моих немедленно заняться возрождением страны, плохо сочеталось с льстивыми, но бессмысленными излияниями жрецов. Такое ощущение, что они просто тянули время.

Уставший и недоумевающий, я распустил собрание, вернулся в свои покои и приказал своим стражницам никого не пускать ко мне.

— Даже вечернего раба еды? — переспросила Зальгирис, и меня осенило.

— Его тем более, а лучше закажите мне того же, чем кормят вас. Только не говорите, что это я попросил. Просто возьмите себе побольше.

Девочки хмыкнули и переглянулись. Я не придал этому значения.

А зря.

Через полчаса, когда они принесли мне миску еще дымящихся вареных гусениц, я очень пожалел об этом. Но отступать было некуда — меня сверлили четыре насмешливо испытующих глаза. Невозмутимо, как и подобает королю, я принялся закидывать за обе щеки гусениц, с хрустом перемалывая головные панцири и удивляясь, насколько горькими могут быть внутренности насекомых.

Зальгирис и Зуулаа болезненно поморщились и склонились с видом глубочайшего уважения.

— Повелитель, — промямлила Зальгирис, — твои рабыни не стоят того, чтобы ты показывал им свою доблесть таким жестоким способом.

— Не понял? — переспросил я.

— Ваша голова пуста и вы видите суть вещей, и можете делать горькое сладким, мы поняли это. Позвольте все же очистить этих гусениц.

С этими словами девочки принялись ловко потрошить гусениц, отрывая головы и выбрасывая их вместе с кишками прямо в окно.

Подавив приступ тошноты, я продолжил есть уже очищенное лакомство. По вкусу это было похоже, оказывается, на креветок.

А мои стражницы сидели передо мной на корточках, смотрели собачьими глазами, как я ем, и тихо напевали:

— О-о-о, Мааргкх Даэ-э-э-лвисс, его голова пуста-а-а-а… Он ест гусениц целиком, потому что может делать горькое сла-а-а-адки-и-им…. О-о-о, повелитель, сделай мою жизнь сладкоо-о-ой, как этот ме-о-о-о-д…

Наевшись, я загрустил. Где там сейчас Крез и Мэя? Еще чего доброго, влюбятся друг в друга без меня….

— Мне нужен Уаланпачуа, — сказал я им.

Они тут же перестали петь, и их глаза заблестели.

— О, Уаланпачуа великий воин, — сказала Зальгирис.

— Он может задушить караййю на лету, — кивнула Зуулаа.

— Он метает копье дальше всех, — мечтательно закатила глаза Зальгирис.

— И в кулачном бою ему нет равных.

— За это его ненавидят жрецы.

— Эти слабые старики, они боятся Уаланпачуа, потому что его бедра сильны.

— Хватит! — рявкнул я. — Мне нужно с ним поговорить. Проклятые старики водят меня за нос. Что-то здесь не то.

Стражницы опасливо поежились и переглянулись.

— Великий, Уаланпачуа вернется вечером. Мы сразу же отведем его к тебе.

Утро разбудило меня нежным пением птиц, шумом листвы на сильном ветру и адской перебранкой в дверях — Зальгирис и Зуулаа не пускали ко мне Уурвада и утреннего раба еды. Я крикнул Уурваду, что чуть позже зайду к нему сам.

Возмущенная Зальгирис вошла. В руке она держала маленький горшочек. Не прерывая повествования, она залезала в него пальцем, доставала нечто коричневое и размазывала по телу.

— Это змеиный жир с травами предков, — пояснила она в ответ на мой удивленынй взгляд. — В моем народе принято так делать. Кожа становится нежной и гибкой.

— Вот почему твоя кожа такая упругая и блестящая, — понимающе кивнул я и невольно потянулся к ней пальцем, чтобы еще раз убедиться в истинности своих слов.

Она с готовностью замерла. Я спохватился и убрал палец, мне стало неловко. Тогда она обиженно выпятила губу. Я вздохнул и довершил то, что начал.

Остаток дня я скоротал, разбирая и собирая Кулай и отрабатывая мечом фехтовальные приемы. Если бы через окно в зал не ворвался небольшой паук, я бы умер от скуки. А так я чуть не умер от страха. Две пули в упор не остановили паука, потому что пролетели мимо. Мебели досталось гораздо больше. Он метался по залу, видимо испуганный больше, чем я. На выстрелы вбежали стражницы. Я тут же сделал вид, что просто развлекаюсь. Зальгирис ловко ткнула паука копьем и выкинула обратно в окно, я надменно кивнул им на дверь, и только когда увидел их спины, облегченно перевел дыхание.

Тревожные мысли снова овладели мной.

Что-то здесь не клеилось. Король вернулся, тот самый король, о котором говорили пророчества. Конечно, не более чем удивительное совпадение, что мне досталось это ожерелье, и в это же время в Амбросии меня ждет сомнительное по своей полезности, но почти бесспорное по регламенту право на корону.

Но почему теперь эти аборигены не проявляют ко мне никакого внимания?

Показалась Зальгирис.

— Ваше сияние мудрости, его мудрость великий травун и лечун просит разрешения войти.

Ах да, вчера я в ярости выгнал его, будучи пьян, и приказал не входить без разрешения.

Я кивнул, и Уурвад вошел и жестом приказал Зальгирис выйти.

— О ваше сияние мудрости, — снова елейно начал он, — ваши жены истомились без ласки своего повелителя. Если вы устали, позвольте укрепить вас чудесными травами Киннаухаунта.

— Опять ты подкладываешь под меня женщин, о травун-лечун? — подозрительно осведомился я. — Хотя обещал дать мне отдых. А как же великие дела? Разве их ненадо решать? Разве не надо карать врагов, строить мосты и расчищать пастбища?

Уурвад склонил голову еще ниже, но мне померещилась зловещая усмешка.

— О повелитель, земля и грязь недостойны касаться божественного тела вашей мудрости. Всю эту грязную работу сделают ваши слуги и рабы. Вам же самими небесами уготована вечная радость и наслаждение.

Я задал ему еще несколько вопросов, но он отвечал в том же духе.

Я отпустил его наконец, всерьез задумавшись о том, чтобы предать его лютой смерти.

За окном опускалось солнце, орали птицы. Я думал, и мне было грустно и одиноко.

Мне так не хватало Креза. Насчет Мэи, наверное, пока не стоило торопиться.

Уаланпачуа пришел вечером, и мне пришлось прогнать стражниц, чтобы не видеть, как они пожирают его глазами. Впрочем, он был достоин этого — высокий, с гордым видом и легкой походкой. Каждое движение его источало достоинство и силу. Только одно мне не нравилось — что он так высокомерно смотрел на меня.

— Почему до сих пор жив Тот-достойный? — сходу спросил он, сверля меня насмешливым взглядом.

Мне был неприятен такой наглый тон, и я осадил его царским прищуром. Впрочем, Уланпачуа не осадился.

— Я король, и в моих руках жизнь и смерть моих подданных, — напомнил я дерзкому. — Еще моя голова пуста, и в нее свободно входят глаголы вечности.

Уланпачуа кивнул, дескать, слышали эти песни. Похоже, он был единственым из окружавших меня, кто не считал похвалой эпитет «его голова пуста».

— И чего он вам всем дался? — спросил я с досадой. — Несчастный старик, пусть спокойно доживет свой век.

— Пока он жив, старое царство живо. — Уланпачуа посерьезнел. — Новое не входит в нашу жизнь, стоит у ворот и ждет.

— Что такое старое царство?

Уланпачуа неохотно скривился.

— Что такое царство, о Даэлвис? — Он даже не звал меня королем или сиянием мудрости, и его голос звучал весьма издевательски. — Царство — это люди, трава, земля, вода.

Он сделал рукой широкий жест, словно обнимал мир вокруг.

— Царство — это старые люди и новые люди. Старые люди — это жрецы. Что тут непонятного?

Я хотел продолжить вопросы, но по его виду было понятно, что ему неохота отвечать на них. Поэтому я перешел к делу.

— Ты должен найти моих людей, которые шли со мной, Уланпачуа. Они мне нужны.