Он перешел на другую сторону улицы, чтобы не мешать гостиничной прислуге, поливавшей в это время плиты тротуара и росшие у подъезда кусты и цветы, высаженные — как это принято в Кордове — в вазоны и кадки. И тут ему вспомнилось необычной прелести патио, которое он открыл для себя, будучи в Кордове несколько лет назад, тогда он тоже останавливался здесь по пути в Торремолинос. Выложенный розовой мозаикой дворик с небольшим фонтаном посередине, бьющим из зарослей цветущих кустов, белоснежные стены, под которыми и на которых стояли вазоны с олеандрами и пеларгонией, — все это показалось ему крохотным раем, созданным рукой человека среди высушенного зноем города. На галерею из черного дерева, вдоль стены дома, вела узенькая лестница, тоже из черного дерева и тоже, как вся галерея, увешанная цветами. На этой лестнице неизменно сидела старая женщина в черной шали, возле нее стояла маленькая лейка, и казалось, закончив только что поливать цветы, женщина теперь почивала со скрещенными на груди руками.

Когда он заглянул сюда первый раз, влекомый обычным любопытством туриста, не только одобряемым, но даже разжигаемым в этом городе ежегодно проводимыми конкурсами на красивейшее патио, он склонился и отвесил низкий поклон сидевшей на лестнице женщине. Та ответила на приветствие чуть заметным кивком, но потом, все время, пока он смотрел, любуясь, на патио, не удостаивала его ни малейшим вниманием, словно забыв, что он вошел и стоит у калитки. Он, постояв еще немного, тихо отступил назад, вышел, отыскал ближайший цветочный магазин, купил самый красивый вазон с цветущей розовой пеларгонией и вернулся с ним в патио. Женщина по-прежнему сидела недвижно. Он поставил вазон на ступеньку лестницы у ее ног. Она кивнула головой, не проронив ни слова. Он тоже молчал; оба знали, что не могут друг друга понять, или, напротив, — вполне поняли друг друга и никакие слова тут не нужны.

С тех пор каждый раз, бывая в Кордове, он заходил в это патио и молча преподносил вазон пеларгонии старушке, все так же неизменно сидевшей на ступенях. И на этот раз он тоже, как прежде, зашел в цветочный магазин, старательно выбрал пышный цветок и, чуть ли не улыбаясь, словно юноша в предвкушении свидания с любимой, отворил калитку, ведущую в патио. И сразу отпрянул, решив, что ошибся адресом и попал не в тот дом. Но нет… Адрес был тот же. На табличке, прикрепленной к стене, значилось: Calle S. Basilio, 50. Однако теперь лишь фонтан да кусты вокруг него напоминали давнюю прелесть этого патио. Розовый цвет мозаики поблек под толстым слоем пыли, из цветочных вазонов торчали только сухие стебли, засохшие стебли свисали и с перил галереи, стены утратили слепящую свою белизну, а на ступенях лестницы, тоже припорошенных пылью запустения, никто не сидел.

Он стоял долго, потрясенный видом происшедшей здесь трагедии, потом подошел к лестнице и на то самое место, что и в предыдущие годы, поставил принесенный цветок.

Когда он снова оказался на улице, его охватило смятение. Он вдруг с ужасающей отчетливостью увидел, что останется после  н е г о  с а м о г о. Запыленные кипы партитур, папки с рецензиями и программами его концертов, забытая где-то в углу дирижерская палочка, пожираемый молью фрак… Гейл, будь она жива, возможно, не дала бы умереть связанным с ним вещам, но на Джека в этом рассчитывать он не мог. И какой же из этого следует вывод? Вывод один — следует торопиться. У него оставалось впереди слишком мало времени, ужасающе мало времени, к тому же он всегда считал, что большую его часть обязан отдавать работе, которая, конечно же, радость, но все-таки всего лишь особая ее разновидность. А ведь всякая радость, которую можно еще испытать в жизни, прекрасна и необходима — и разве причинит кому-либо или чему-либо вред то, что он так остро ощутил потребность в радости в это утро?

Ему следовало бы сейчас вернуться в отель, расплатиться за ночлег, съесть, быть может, что-нибудь посытнее перед дальней дорогой и, заправив на бензоколонке машину, отправиться в Торремолинос. Но у него не было желания этого делать, он решил — с этой минуты — делать лишь то, на что у него будет желание, четкое и определенное, без всякого контроля над собой. Тихонько напевая марш из «Кармен», он направился быстрым, невзирая на жару, шагом в сторону прославленной Соборной мечети с почти тысячью колоннами и варварски встроенным в нее одержавшими победу христианами готически-ренессансным католическим собором — но отнюдь не затем, чтобы еще раз ее осмотреть. Он бывал в ней много раз и вполне мог удовлетвориться теперь просто сознанием близости этого монументального сооружения, олицетворяющего — как и большинство испанских памятников старины — историю этой страны.

Он вошел в кафетерий, окна которого выходили на боковую стену мечети и небольшую площадку, где останавливались туристские автобусы. В эту пору посетителей здесь было еще немного. Час первого завтрака уже миновал, а для второго время еще не наступило, хотя хозяин кафетерия уже расставлял на стойке блюда с закусками. Их пикантный аромат, разносившийся по всему небольшому помещению, вызвал аппетит. Он подозвал кельнера и заказал рюмку хереса, хлеб, порцию креветок и крабов с зеленью и оливками. Выглядело это привлекательно. Испанцы с недавних пор стали проявлять особую заботу не только о вкусе, но и о «нарядности», если так можно выразиться, своей кухни. Вынудило их к этому стремление угодить туристам и выудить из их карманов как можно больше денег. Стойки во всех испанских кафе и барах — а развелось их неисчислимое множество во всех городках и при дорогах — оборудовались, словно полотна искусного живописца, равно ценящего значение формы и цвета, а также понимающего функцию фантазии в постижении красот жизни. Изобильная и теплая испанская земля, как и омывающие ее моря, способствовала этим усилиям. Больше чем овощи и фрукты поражали воображение всевозможные дары моря — фауна и флора, — развозимые в автомобилях-холодильниках по всей стране. Во время каждого своего пребывания в Испании он питался преимущественно такой пищей. То, что подали ему сейчас — крупные розовые креветки, поразительно сочные крабы, — могло бы составить деликатес самого изысканного ресторана. Заказав вторую рюмку хереса, он с признательностью улыбнулся хозяину заведения, который оценил это по достоинству и сам подал ему вино на небольшом серебряном подносе, а ставя его перед ним, на ломаном английском языке спросил:

— Мистер первый раз в Кордове?

— Кажется… двадцать третий.

— Я прежде не видел вас здесь.

— Не удивительно — я приезжаю раз в году.

— Из Америки?

— Из Америки.

— И всякий раз в Кордову?

— И в Кордову тоже.

— А чем вы здесь занимаетесь?

— Тем же, что и все. Любуюсь. Соборной мечетью, римским мостом над высохшим Гвадалквивиром…

— Увы, давно не было дождя, мистер.

— Я слышу это всякий раз, когда сюда приезжаю. Но мост великолепен, даже над высохшей рекой. Хожу я также… Вернее, ходил смотреть чудесное патио. За ним ухаживала старая женщина. На этот раз я ее не застал. Может быть, вы знали ее? Дом 50 на улице Базилио.

— Нет, я ее не знал. В Испании очень много старых женщин, мистер.

— Я понимаю.

— Значительно больше, чем мужчин, мистер.

— Я понимаю, — повторил Асман. «Они продолжают гордиться своей войной, — подумалось ему, — словно по миру не прокатилась потом другая, более долгая и более страшная война, оставившая после себя куда больше одиноких женщин». — Я понимаю, — повторил он еще раз, чтобы доставить удовольствие собеседнику.

Входная дверь внезапно распахнулась, и в кафетерий ввалилась шумная компания, говорящая по-английски с заметным иностранным акцентом: две девицы и три юноши. Двух из них он, кажется, где-то уже видел: это были молодые испанцы, оба явно из приличных семей и оттого несколько обескураженные излишне свободным поведением девиц — по виду шведок или немок, — усевшихся за соседний столик.

— Мануэль! Карлос! — кричали они. — Отправляйтесь в буфет и возьмите что-нибудь повкуснее!