— Сознаюсь, мне еще никогда не доводилось наблюдать спектаклей в подобных условиях, — остался непреклонен Скотт Лестер, которого предложение миссис Стирз так и не воодушевило.

Все за столом, однако, настроены были иначе и просили мисс Гибсон организовать экскурсию к миссис Стирз, как только та сообщит о времени раута у ее кинозвезды.

— Мне только показалось, — проговорила вдруг Сильвия, сидевшая напротив Доминики, — или вы на самом деле разговаривали с мистером Асманом в парке Эль Греко?

— Разговаривала, — подтвердила растерявшаяся Доминика, бросив быстрый взгляд на мисс Гибсон, которая, несмотря на шум за столом, услышала и вопрос, и ее ответ.

— Но ведь мистер Асман поехал в Кордову, — живо отозвалась она.

— Да, но затем с полдороги вернулся и заехал в Толедо, — негромко пояснила Доминика. Щеки ее пылали под взглядами женщин, смотревших на нее будто бы с укором.

— Значит, мне все-таки не показалось… — Сильвия опустила голову. — Он действительно стоял в парке и беседовал с вами…

— Да, — подтвердила Доминика, все отчетливее ощущая, что ее за что-то порицают. — Мистер Асман ненадолго возвращался в Толедо.

Никто не спросил, зачем он возвращался, но этот вопрос явно читался у всех в глазах. Лукаш, сжав под столом руку Доминики, тихо шепнул:

— Не соглашайся, если мисс Гибсон после ужина пригласит нас всех на прогулку. Поедем лучше на Гран Виа одни.

— Чудесно! — ответила та с благодарностью.

Наверху, в номере, она быстро сбросила джинсы и кофточку.

— Надену вечернее платье. А ты побрейся!

Лукаш провел рукой по подбородку и притянул Доминику к себе.

— Я утром брился.

— И все-таки не сейчас. Нет-нет, не сейчас!

— Почему?

— Потому что сразу  п о т о м  нас тянет ко сну, и уж наверняка мы не пойдем на Гран Виа.

Лукаш отпустил ее и неохотно отправился в ванную.

— Расскажи наконец, о чем пишет мама, — крикнул он оттуда.

Доминика взяла письмо и присела на край ванны.

— Честно говоря, мне не хочется сейчас к этому возвращаться, — проговорила она тихо.

— Что значит — тебе не хочется возвращаться?..

— Ну, я хоть на минуту забылась. Это так приятно…

— Расскажи хотя бы коротко.

— Коротко этого не расскажешь. Судя по всему, мама потеряла всякое терпение, иначе не стала бы писать такое…

— Да что, наконец, случилось?

— Вообще-то совершенная ерунда, конечно. Но все дело в том, что мама, видимо, дошла до такой точки, когда ерундой это не считает. Ей приходится теперь самой ходить по магазинам… Когда я представляю ее стоящей в очередях, меня начинает грызть совесть за то, что я позволила себе поехать в Испанию и так осложнила ей жизнь…

— Мы же скоро вернемся.

— Да, конечно… Я успею еще настояться в очередях… Ну вот, значит, так, слушай. У мамы в тот день было две очень трудные операции. Совершенно измотанная она возвращалась домой, заходя по пути во все магазины в надежде, что, может, где-то что-то «дают». Когда зашла в наш «сам», услышала, будто в мясном отделе «выбросили» ветчину. Мама, довольная, что так удачно подоспела — а карточки на мясо у нее были с собой, — поскорее заняла очередь. Боже мой! Почти два кило ветчины!

— Представляю, как вечером они с отцом лакомились, — пробормотал Лукаш, сдувая с губ мыльную пену.

— Черта с два! — фыркнула Доминика. — Ветчины маме вообще не досталось. Сбежались продавщицы из других отделов и, конечно же, без очереди, каждая по нескольким карточкам, тут же расхватали всю ветчину. Из очереди досталось всего человекам пяти, а маме не хватило.

— Что ж, бывает. Со мной такое часто случается: все разберут перед самым носом.

Доминика передернула плечами, достала из конверта письмо, но тут же засунула его обратно.

— Ах, ты не знаешь — мама не стала бы с такими подробностями описывать этот случай. Все дело в том, что произошло после. Буквально на следующий день медсестра сказала маме, что к ней пришла женщина, мать ребенка, которого мама вскоре должна была оперировать. Мама не любит таких визитов, но вынуждена была принять посетительницу — баба оказалась настырной. И кто это был, как ты думаешь? Сама заведующая мясным отделом нашего «сама»! Войдя в кабинет, она без долгих разговоров выложила на стол килограмм ветчины и очень порадовалась, узнав маму: «Ах, ведь пани доктор у нас отоваривается!» «Именно, — ответила мама. — Пытаюсь иногда». «А я и не знала, — захлебнулась от огорчения заведующая. — Вы, пани доктор, теперь всегда заранее звоните мне или вызывайте меня через продавщицу. Следующий раз…» «Следующего раза не будет», — ответила мама, сунула бабе обратно ветчину — представляю себе, с какой сердечной болью! — и попросила ее выйти из кабинета, крикнув только вдогонку, чтобы о ребенке та не тревожилась. «Я врач, и все пациенты, с ветчиной или без, для меня одинаковы». Но знаешь, что в этой истории самое трагичное?

Лукаш молчал.

— А то, что оказавшаяся свидетельницей этой сцены медсестра смотрела на маму как на идиотку и целый день потом ахала: «Килограмм ветчины! Боже мой, пани доктор! Килограмм ветчины!»

Лукаш смыл с лица остатки пены и прошел в комнату. Доминика пошла за ним.

— Ты думаешь, это у нас когда-нибудь изменится?

— Что именно?

— То, какие мы. Какими мы стали.

— Не знаю, — ответил он глухо.

Она прижалась лицом к его спине.

— Порой меня охватывает страх при мысли, что надо туда возвращаться. К этим людям, не понимающим, что они все бьют и бьют по мячу, который и без того катится вниз.

— Как раз это теперь изменится.

— А почему не изменилось за год, прошедший с сентября?

— Процесс очищения и обновления более долог, чем процесс разрушения.

— Может, мы вообще не доживем до лучших времен?

— Что ты болтаешь?!

— А ты этого не боишься?

Лукаш не ответил. Они сели на край кровати, горестно обнявшись.

— Ты не боишься этого? — повторила еще раз Доминика.

— Я думаю, рассудок и добрая воля должны победить.

— Не хочу я слушать этих затертых фраз!

— Это не фразы. Ни в одном языке не придумали других слов для определения необходимых условий сосуществования социальных систем.

— Думаю, у нас эти слова умерли прежде, чем обрели реальный смысл.

— Доминика!

— Ну так мне кажется, что я могу поделать!

Они умолкли надолго. Игравшие на газоне посреди проезжей части улицы дети весело шумели, но они не слышали их голосов, несмотря на открытое окно. Чужая страна, куда они ненадолго попали, не могла вселить в них свою беспечность. Несчастья твоей родины воздвигают кордоны, которые невозможно преодолеть с помощью иностранных виз и заграничных паспортов. Они поняли, что сегодня уже не пойдут на Гран Виа…

VIII

Вопреки опасениям спал он в эту ночь крепко и утром проснулся отдохнувшим и бодрым, будто сразу помолодевшим, в приятном предвкушении ожидавшего его дня. Много ли в его жизни было таких дней: без расписаний и обязательств? Он не мог даже вспомнить, что ему снилось. А запомнить бы надо. Бабушка часто говорила, что сны на новом месте всегда сбываются. Она в это верила, она, спавшая в одной и той же постели на пуховой перине всю свою жизнь, до самой роковой той ночи, когда ее стащили с нее, лишив раз и навсегда не только собственной постели, но и вообще места в жизни…

Мысли эти плохо вязались с чудесной испанской погодой сегодняшнего дня, и он не позволил им овладеть собой, торопясь съел — вернее, выпил — свой обычный завтрак и вышел из отеля.

Солнце пекло нещадно: он с минуту раздумывал, не вернуться ли и не оставить в номере свою замшевую куртку, чтобы не удивлять горожан. Но там, где он рос, гуцулы все лето ходили на базар в бараньих сердаках, отлично спасавших от солнца и зноя. Он улыбнулся… Как сказала о его куртке польская девушка? За-тас-кан-ная… Какое странное слово! Но он понял его сразу. «Затасканная», — сказала бы она, наверное, опять, встреть он ее еще раз. Но ему ее больше не встретить, и, пожалуй, хорошо, хорошо, что не встретить…