— Вторая теневая сторона нашего нового положения, — съехидничал тот. — Но есть и третья.

— Какая еще?

— Я не смогу слушать радио.

— Слава богу!

— Но ты ведь знаешь, как это важно для меня!

— Ты что, и впрямь не можешь прожить одно утро, не услышав о Раковском и Валенсе?

— Не упрощай.

— Стараюсь. Но, как видно, пользы от этого мало.

— Надо же нам знать, что творится в Польше.

— А что от этого изменится? Там не станет ни лучше, ни хуже. Всевышний, как видно, не совсем пока отступился от наших правителей, но, правда, что-то не заметно, чтоб слишком уж старался им помочь. В народе растут набожность и преступность и прекрасно между собой уживаются, в магазинах и не пахнет манной небесной, а крестьяне не могут прокормить скот без импортных комбикормов… Как это тебе нравится?!

— Доминика, побойся бога!

— Я просто стараюсь, как могу, компенсировать тебе недостаток информации из Польши. Ты должен сказать мне спасибо… — Доминика на полуслове умолкла. — Опять он в этой замызганной своей куртке!

— Кто? — Вслед за Доминикой Лукаш обернулся к входной двери, куда были устремлены взоры всех дам и официантов.

Там стоял Асман. Как и вчера, он на минуту было приостановился, отыскивая взглядом свободный столик, но метрдотель уже вел его к заранее приготовленному для него месту. Как и накануне, ему опять подали меню, а он, не беря его в руки, заказал стакан апельсинового сока. Мгновение спустя один из официантов летел уже со стаканом сока на подносе к столику дирижера, а тот, не глядя, положил на стол монету.

— Смотри-ка, у него остались еще деньги, хотя он и выложил бешеную сумму за твои килимы, — заметил Лукаш.

Доминика не приняла шутку.

— Бешеной она кажется только нам, хотя и не мы в том повинны. На самом деле это совсем не такие уж большие деньги ни здесь, ни в любой другой стране, большими они кажутся только там, откуда мы ненадолго выехали и куда снова скоро придется возвращаться после нашего заграничного сновидения.

— Доминика! — взмолился Лукаш.

— Если помножить семьсот долларов на триста злотых, а то и больше, поскольку триста за доллар давали при нашем отъезде…

— Доминика! — повторил Лукаш умоляюще.

На них стали оборачиваться из-за соседних столиков.

— Люди подумают, что мы ссоримся.

— А мы разве не ссоримся? — спросила Доминика тихо.

— Обещай, что мы не станем больше говорить о деньгах.

— И о последних известиях из Польши тоже.

— Хорошо, — помолчав, согласился Лукаш.

— Думаешь, мы выдержим этот уговор?

— Во всяком случае, давай постараемся.

— Ты почти лишаешь меня радости…

— Радости — от чего?

— От того, что у меня есть деньги. Ну как можно требовать от девушки, которой досталось вдруг семьсот долларов, перестать об этом говорить?

— Бедняжка ты моя! — шепнул Лукаш. В нем и на этот раз опять вспыхнуло не раздражение, а чувство нежности к ней. Он осторожно погладил ее по руке, по той самой, что была перебинтована и за которую ей предстояло получить страховку… воистину нет спасения от мыслей о деньгах.

Асман, выпив сок, встал из-за стола. Мисс Гибсон, лихорадочно поглощавшая свой завтрак, тоже собралась было вскочить, но дирижер прямиком направился к двери. Издали поклонился Доминике. Та ответила ему испуганным кивком, словно опасаясь, что он передумал и хочет вернуть ей килимы.

Уверенность в себе она обрела только возле автобуса, когда мисс Гибсон представила их туристической группе. Приняли их очень тепло, особенно Доминику. Лукаш держался как бы в стороне, испытывая тихую радость оттого, что девушка, любимая им, вызывает симпатию и у других. Его несколько шокировали одежды американок: все дамы — без исключения — были в глубоко декольтированных платьях. В знойной Калифорнии не слишком обременять себя одеждой для женщин всех возрастов почиталось делом обычным.

— Вот видишь! — проворчала недовольно Доминика.

Лукаш почувствовал себя виноватым.

— Спроси у мисс Гибсон, не успеешь ли ты переодеться.

Нет, времени на это уже не оставалось. Впрочем, мисс Гибсон и сама была в брюках и блузке, правда блузке, распахнутой почти до пояса, так что в разрезе золотилась узкая полоска обнаженного тела, а качавшийся на груди крестик, символ мук господних, на благочестивые мысли отнюдь не наводил.

Выехали ровно в десять. Улицы Мадрида уже заполнили красочные толпы, по восьми полосам проезжей части в обе стороны мчались автомобили. Как объяснил Хуан, гид-испанец, отныне призванный сопровождать группу, в эту пору дня на улицах в основном — туристы, а коренные мадридцы после утренней чашечки кофе, выпитой в одном из бесчисленных кафе, и до двенадцати часов, когда они пьют там же вторую чашку и, скорее всего, с рюмкой коньяку, сейчас трудятся на заводах или в конторах. «На рюмку коньяку в Испании хватает у каждого, — с профессиональной гордостью добавил Хуан, сам похожий на рекламу юности и испанской красоты. — Рюмка коньяку у нас стоит столько же, сколько стоит одна газета».

— Газеты стоят недешево, — заметила вполголоса Доминика.

— Сейчас мы проезжаем по Калье де Толедо, — продолжал Хуан. — Это один из старейших районов Мадрида. Конечно, в сравнении с Толедо Мадрид — город, можно сказать, юный. Пуэрто де Толедо — Толедскую арку, через которую мы будем сейчас проезжать, — начал строить Наполеон. По идее, она проектировалась как триумфальная…

«Кто только не строил на испанской земле, — подумалось Лукашу. — Иудеи, римляне, вестготы и мавры, наконец — испанцы, и каждый оставлял здесь какой-то след в архитектуре; стили и формы, смешиваясь между собой, по мере смены веков и эр создавали неповторимую прелесть унаследованных и преображенных архитектурных традиций». Отец давно собирался отправить Лукаша в такую поездку, понимая, что она ему необходима. Сам он хорошо знал Испанию еще по тем временам, когда сразу после войны некоторое время жил в Западной Европе, прежде чем решился вернуться в родную Польшу.

— Мансанарес! — воскликнул Хуан, и правильно сделал, придав голосу особую значимость, ибо без этого никто бы не обратил внимания на полувысохший и грязный ручей в каменистом русле.

— Не хотелось бы мне оказаться рыбкой в испанской реке, — проговорила Доминика. — А посмотри, что остается щипать коровам на этих жалких пастбищах.

Они ехали теперь по выжженной солнцем, бесплодной земле кастильской Месеты. Лукаш взял руку Доминики и незаметно поцеловал. Она повернула голову, взглянула вопросительно.

— Ты думаешь о том же, о чем и я, — пояснил он.

— Это и понятно. Скажи, — переменила она тему, — хотя ты и предпочел бы минуту помолчать, но скажи все-таки, как мне поговорить с мисс Гибсон?

— О чем именно?

— Ах, мы же говорили об этом вчера… — досадливо поморщилась Доминика. — После возвращения из Толедо нам предстоит еще одна ночь в Мадриде, а потом все мы едем в Кордову и сюда больше не вернемся. Мисс Гибсон будет дополнительно заказывать в Кордове для нас номер. Или… номера? А вдруг ей придет в голову поселить меня в одном номере с какой-нибудь из этих американок?..

— Она же знает, что мы живем с тобой в одном номере.

— Может, она думает, что мы муж и жена. Она же не видела наших паспортов. И я совсем не уверена, улыбнется ли она так же, как портье в мадридской гостинице.

— Почему?

— Не знаю. Может, она — вредина.

— Почему она должна быть врединой?

— Сегодня она не так любезна, как вчера.

Какое-то время они рассматривали профиль мисс Гибсон, сидевшей на переднем сиденье. В уголках ее губ — ни тени улыбки. Неужели сидящий с ней рядом Хуан, который, казалось, даже сидя отплясывает огненное фламенко, не вызывает в ней потребности мобилизовать все свое очарование?

— Возможно, она не выспалась, — предположил Лукаш, — или плохо себя чувствует. Такое ведь может случиться?

— Не знаю, мне всюду спится прекрасно.

— Это я успел заметить.

— Не зловредничай!